Танцы со смертью: Жить и умирать в доме милосердия. Берт Кейзер

снова, когда Лекс приходит сюда вместе со своим братом Фредом. Этот последний заметно полнее, глупее и волосатее. Лекс сам не свой и начинает совершенно несуразные разъяснения, какие ему предстоят формальности, чтобы получить доступ к текущему счету умершей матери. Корыстолюбие тут ни при чем, это вид displacement activity [смещенной активности], которую я не раз замечал у людей, оказавшихся в близости к смерти, и не у умирающих, но у окружающих. Лекс тащит меня в далекие закоулки права наследования, каковое, «предусматривая участие нотариуса и наличие свидетельства о смерти, только в том случае следует полагать относящимся к существу дела, пока и поскольку таковой этим занят, и в то время, когда это делается».

      Сижу и бессмысленно взираю на всё это, заранее со всем соглашаясь, пока Фред вдруг не спрашивает меня: «Это ведь и тебя трогает, да?» – о чем он, вероятно, судит по моему остекленелому взгляду.

      «Разумеется. Н-да, что поделаешь? К этому никогда не привыкнешь». Я чувствую, что попал в ловушку. Он продолжает: «Да, по тебе видно. Для тебя это тоже не проходит бесследно».

      В какой-то момент мне кажется, что он надо мной подшучивает. Но нет.

      Потом обнаруживается, что умершая «предоставила свое тело науке». Для семьи и близких это означает, что проститься с ней нужно немедленно. В течение 24 часов тело должно быть доставлено в анатомическую лабораторию, и все слезы и благословения должны быть пролиты и произнесены не откладывая.

      Отовсюду собрать людей нужно как можно быстрее. Возникает неприятная ситуация ritus interruptus [прерванного ритуала] из-за отсутствия заключительной сцены, когда гроб опускают в могилу или он исчезает за шторками крематория.

      «Что там сейчас делают с матерью?» – спрашивает Лекс. Я рассказываю о консервировании тела и о том, что затем оно будет помещено в формалин и спустя год или полтора станет препаратом для занятий студентов по анатомии.

      – Обнаженная? – хочет знать Фред.

      – Да, конечно.

      – И ее еще можно будет узнать в лицо?

      Пролежав год в формалине, тела, которые я видел, когда был студентам, скорее всего, похожи на зомби, в гротескных позах, как у трупов, найденных при раскопках в Помпеях. Из-за ссохшейся кожи губы искажаются в отталкивающую гримасу. И невозможно было отмыть руки от запаха – смеси отвердевшего кала и ацетона. Я долго не мог есть без перчаток. Можно ли опознать тело? И «да» и «нет» звучат одинаково плохо.

      – Нет, в общем-то, нет, – говорю я, – но ребята, разве сейчас подходящий момент говорить об этих вещах?

      – Ну да, – отзывается Лекс, – я же ее больше никогда не увижу. А что делают с тем, что останется после всех этих вскрытий?

      – Все останки попадают в безымянное захоронение где-нибудь в тихом уголке кладбища.

      Мне и самому это кажется странным.

      – Наконец-то последний покой.

      В коридоре спрашиваю Мике, старшую сестру: «И как всё это звучало?»

      – Очень убедительно; можно сказать, с воодушевлением. Удивительно, что ты удовлетворился тихим