Тяжелый запах жасмина. Ирма Маркович Шерман

мимо, еле-еле ответив на приветствие, и на довольно сносном русском языке потребовал коменданта. Грынька позвонил по телефону, сообщив о том, что приехал офицер и требует коменданта. Через десять минут комендант вошёл в кабинет, где уже сидел оберлейтенант и курил ароматную сигарету, а Грынька стоял у двери. Комендант, вытянувшись, поприветствовал офицера выбросом правой руки и отрывисто, как бы отлаяв: «Хайль, Гитлер!» – ожидал, что скажет новоприбывший и совершенно неожиданный гость. Офицер указал на стул, приглашая хозяина кабинета сесть. Разговаривали они по–немецки, а Грынька стоял за дверью, вслушиваясь, о чём говорят, силясь хоть что-то понять, уловить хотя бы одно понятное слово. И вдруг ему послышалось или же просто показалось, что офицер произнёс имя «Люся». Холодок животного страха пробежал по его спине, но он сразу же успокоился, поняв, что ему просто показалось. Минут через десять, комендант вызвал Грыньку, вручил бумажку и отчеканил: «Немедленно доставить!». Грынька выскочил из кабинета, остановился, прочитал, что написано в бумажке, и ужаснулся. Там был номер дома и слова: «В самой лучшей одежде привести Люсю Голдштейн и сдать офицеру!». Грынька был в ужасе, но он, переборов страх, возвратился, постучал в дверь и, когда ответили «входите», вошёл и прямо с порога отрапортовал:

      – А её нет!

      – Как нет?! – спросил комендант.

      – А она в эту ночь повесилась, – ответил, заикаясь, Грынька. – В журнале учёта сдачи и приёма вахты записано. Ночью повесилась, а утром конюх увёз куда-то закопать, – и он, вытянувшись, застыл у двери.

      Офицер захлопнул папку, в которой лежал список «кандидаток» в Черниговский офицерский ночной клуб, встал, небрежно откозырял и направился к выходу, где у самой двери с брезгливостью обошёл Грыньку и вышел. А комендант, подойдя к окну, смотрел, как офицер садиться в машину и уезжает. Грыньку он отправил работать, а сам, задумавшись, продолжал стоять у окна, анализируя разговор с немецким офицером, в котором чувствовалось к нему явное пренебрежение. Он выругался, отметив, что выругался по-немецки, подошёл к сейфу, открыл его и, вынув бутылку водки, сделал несколько глотков, сплюнул и снова выругался, но теперь уже отборной русской матерщиной.

      В двенадцать, то есть в полдень, когда Грынька, Володька и Аркадий сидели в дежурке, утоляя свой волчий аппетит, к воротам подъехал Ишия с очередным покойником. Аркадий вышел, спросил, кого везёт, приподнял рогожку, под ней лежала женщина, из-под растрепанных волос которой, виднелось посиневшее лицо и вывалившийся язык. Он резко опустил рогожу, потребовал, чтобы Ишия зашёл в дежурку, где с его слов записал в журнал имя и фамилию покойницы, после чего открыл ворота, и подвода выехала за пределы этого страшного места. Закрыв ворота, Аркадий увидел приближающегося Жору и быстро возвратился на проходную. Жора вошёл, предъявил пропуск и прошёл на территорию, а Аркадий вбежал в дежурку, где Грынька и Володька продолжали набивать свои желудки, и взволнованно произнёс:

      – Жорка явился!

      Грынька и Володька перестали жевать, глядя на растерянно