– Да о чём беспокоиться, когда имеешь дело с такими людьми? – сказал он себе, перевернувшись в постели с боку на бок. И заснул; а в полдень, как было условлено, подъехал тот же «мерседес» с двумя костюмами и конвертом, куда были вложены двести марок.
– Нормально… За сорок минут непотной работы…
Да, F-бург – это тебе не N-ск…
Его занятия музыкой напоминали забитую сырыми дровами печь. Перед тем, как вталкивать новое полено, нельзя было не думать: зачем? И вот в ней затрещал едва заметный огонёк. Появилась тяга, дым больше не валил в лицо, не ел глаза… Что бы ни говорили, артист живёт ради публики; нет её – нет и жизни. Да и слава – это, прежде всего, слушатель или зритель; а кому она нужна сама по себе?
Слушателей в гостиной сидело немного, зато каждый из них для чужеземца был бесценен. Впрочем, и его происхождение не осталось незамеченным: на третьей встрече С. попросили сыграть что-нибудь русское.
Он замялся. Ни Рахманинова, ни Скрябина он не играл, выученную в консерватории пару прелюдий и фуг Шостаковича – они могли бы заинтересовать потомков Баха! – подзабыл. Известные ещё со школы «Времена года» тоже не мешало бы повторить…
Выход из затруднительного положения нашёлся совершенно непредвиденный, а указало на него то, что он со своими провожатыми в подпитии пел в Москве:
В далёкий край товарищ улета-а-ет…
В дружеской компании С. нередко исполнял под собственный аккомпанемент репертуар отнюдь не классический: что-нибудь из Дины Верни или прочих эмигрантов, частушечного или лагерного фольклора. Ни разу в жизни не спутав ударения в устной речи, не пропустив ни единой запятой при письме, он пропевал, наслаждаясь разливом одесского просторечия далеко за пределами грамматических берегов:
Товарищ малахольнай,
Скажи моёй ты маме,
Что сын её пог'ибнул у борьбе.
С винтовкою у'рукою,
И с шашкой у друг'ою,
И с песнею весёлой на губе…
А вот советской классики – той же Одессы, причёсанной Покрассом или Блантером, – С. не касался никогда, но вовсе не потому, что не любил; однако петь её сколько-нибудь серьёзно было невозможно, а издёвки на её счёт он себе бы не позволил и никому не извинил: в конце концов, за это погибли миллионы.
А тут вдруг решился. Конечно, не раскрывая рта, легко и естественно исполнил попурри из полудюжины советских песен, украшая голосоведение то терциями, то секстами, время от времени вставляя блестящий пассаж, да и гармонизацию подыскивая похитрее, чем у аккомпаниаторов Бернеса.
Успех вышел неожиданный. Гости не просто оживились от неслыханной музыки, нет – но, хорошо представляя себе, как должно слушать Бетховена или Шуберта, здесь они чувствовали себя свободнее: можно было как угодно проявлять