Очнулся от этого сна я только к полудню. Голова побаливала. Во рту горчило. Не хотелось шевелить ни рукой, ни ногой. Меня охватили необъяснимая апатия и усталость. Рядом со мной сидел Ламарк, который кроме химии, биологии, музыки, стихосложения, занимался также и врачеванием. Поскольку за последний год я был его единственным больным, он явился при полном параде: облачился в белый халат, надел шапочку с красным крестом, большие роговые очки, а на шею повесил электронный стетоскоп-диагностер. Он обложил меня датчиками на присосках, подключил их к «компидоктору» и, поминутно сверяясь с инструкцией, принялся вычислять мою болезнь. Видимо компьютер его разочаровал, потому что, отключив его, он выслушал меня, заставил показать язык, измерил пульс и давление. Я тоже не оправдал его надежд. Но все равно он заставил меня принять какие-то порошки, по вкусу похожие на смесь стрихнина с цианистым калием, прописал постельный режим и удалился, полный сознания собственного величия.
И я принялся валяться. Я долго и упорно копался в своих чувствах, мыслях и поступках. Я взял себя за шкирку, горько посмеялся над собственной наивностью, надавал себе пощечин и растер в порошок. Явственно всплыли в памяти изречения классиков об изощреннейшем женском коварстве. И кто ее просил улыбаться мне и строить глазки? – думал я, ожесточенно копаясь в воспоминаниях. – Какое она вообще имела право позволять мне держать ее за руку… и вообще, что это, за «милый, глупый»… Идиот форменный набитый! Любви ему, видишь ли, захотелось, сердечному! Сюйств-с!
– Хау ар ю, ма-ай бой?
Я поднял глаза. В дверях стояла неотразимая Эдна с сигареткой в длинных пальцах с ухоженными, красными в полоску ногтями.
– Ай фил гуд, – ответил я.
– Ты есть больной, – она подошла и села рядом со мной на койку.
– Не «есть», а просто больной.
– Да, – она улыбнулась, – я совсем забыла, что некоторые слова в вашем языке не произносят, а подразумевают. Но все равно, ты не… здоровый?
– Просто… Знаешь, какая-то лень напала. Неохота шевелиться.
– Я понимаю, – кивнула она. – Эта болезнь у молодых… очень часто. Это – сплин.
– «А проще – русская хандра»… – процитировал я.
– Хан-дра… Интересное слово. Я его запомню. Но сплин – это когда ты молодой, но кажешься самому себе очень старым и очень умным. И еще – усталым. И потому совсем-совсем не хочешь жить. Но тебе еще слишком рано разочаровываться. Настоящая усталость и разочарование придут потом, когда ты будешь вдвоем… и вместе с тем один. И ты будешь слишком гордым и независимым для того, чтобы принять протянутую тебе руку, чтобы не утратить свою мнимую независимость. Как это делают некоторые молодые девочки.
Я вытаращил глаза.
– Кстати, – безмятежно продолжала Эдна, – когда выздоровеешь, зайди