Приговор
Самую большую боль человеку способен причинить тот, кто подарил ему самое большое счастье… В этом доме тоже когда-то обитало счастье. А сегодня он стоял непривычно тихий, будто неприкаянный, и родные некогда люди отчаянно избегали встречаться друг с другом, не понимая, как жить дальше. И лишь Иван-большой, пребывавший в счастливом неведении, да маленький Ванюшка продолжали поддерживать некое подобие жизни на этом скорбном пространстве.
– Да что у вас, эпидемия, что ль, какая? – не выдержал Пятакин, выходя из себя. – Как воды в рот понабрали!
– А чему радоваться-то? – шептала ему Александра, отводя глаза. – Дочь уж вон сколько времени все болеет – до шуток ли? Съездил бы лучше в столицу, выписал какого профессора, что ль. Наши-то, видать, не больно шибко в этом разбираются.
– А и съезжу, – с готовностью подхватился Иван. – Вот передам Лешке дела, да и съезжу.
– Ну, вот и хорошо, вот и ладно… – и она уходила в дальнюю комнату, чтоб не выдать себя ненароком, да не попасться лишний раз мужу на глаза.
…И он сдержал слово и привез из белокаменной пожилого доктора с окладистой бородкой и видавшим виды саквояжем из фибровой кожи. Тот долго и сосредоточенно выстукивал и выслушивал Дуняшу, выспрашивал у родных подробности ее болезни, хмурился, что-то записывая в блокнот, а под конец, уже выходя из комнаты, вдруг обернулся и тихо произнес:
– Ты это… держись, дочка… Все будет хорошо… – Потом долго и сосредоточенно мыл руки, будто это было сейчас самым важным. И, так ни разу и не взглянув на родителей Дуняши, переминавшихся с ноги на ногу в прихожей, отложил в сторону полотенце и глухо произнес:
– Весьма сожалею… Горловая чахотка… Скоротечная… Готовьтесь…
И тем же днем уехал.
Прости!
…Невидящими от слез глазами всматривался Алексей в Дуняшины черты, ни на минуту не выпуская из рук ее высохшую ладошку, и отказываясь верить, что прощается с ней навсегда. Если б только можно было перелить ей свое здоровье, как из сосуда в сосуд, до самой последней капельки! Он тотчас бы сделал это, даже не задумываясь.
Но есть то, чего уже не повернуть вспять. И с того самого дня, как Дуняша потеряла сознание, она не проронила больше ни слова. Будто смирилась с тем, чему стала свидетелем.
А помнит ли она вообще что-нибудь? Может, у нее отключилось тогда не только сознание, но и память? Да только ведь не спросишь же об этом!.. И он уцепился за эту мысль, как за соломинку, видя в ней единственную для себя возможность не сойти с ума.
Но дни шли, и сомнений не оставалось. Его Дуняша уходила. Молча и безропотно, оставляя его один на один с собственной совестью. А ему так и тащить этот груз непрощенности, который взвалил на себя по собственной же глупости. Ради чего?!
Только никогда не узнать, кто подталкивает, – ангел или бес, пока не увидишь, что из этого получится…
…Очнувшись, Дуняша молча обвела взглядом каждого, не понимая, где она и что с ней, и, остановившись