Зиновий Правдин долго смотрел вслед машине фактически незнакомой ему марки. И всё явственнее проступали на его лице черты человека, уставшего притворяться. «Народ должен созреть», – вспомнил он ключевое выражение, услышанное им от того, что только что отъехал в автомобиле, изготовленному далеко. И не может он понять, радоваться ли ему от своей причастности к «созреванию народа». Стало грустно ещё не утратившему ностальгии по прошлому.
Подошедшим к нему горбатому и тому, кто любил шебаршить по тёмным чуланчикам, Правдин крепко пожал руки и совсем по-братски обнял. Прощаясь с недавно беременной, сердечное спасибо сказал. Очень даже продолжительно посмотрев в глаза Нямбе Станиславовичу, он долго тряс ему руку. Последним обнял пахнущего лекарствами. Кажется, не совсем искренне. Быстро отвернулся. Но сделав несколько шагов, обернулся к Ираклию: «А вы, любезный, надолго не отлучайтесь. Народ нуждается в царе, – и, подумав, добавил, – как и в плохих боярах. Вам придётся работать и работать в средствах информации, – ещё подумал, сардоническую улыбку сделал на нервном лице, – при вашей-то квалификации». – И от этих слов улыбка сходит с лица, к Ираклию он присматривается, если не сказать – взглядом впивается. И всё более брезгливости на лице. Казалось бы, ему ли брезговать-то?
В сопровождении охранника последней вышла Варя. Соседка, что умеет печь очень даже славные пирожки, плакала. Старичок, отмеченный значком с изображением золотой скрипки, покачивал головой скорбно. Морщился, поглаживая что-то под пиджачком, видимо, гематомку, какую получают распустившиеся деклассированные элементы, позволившие себе поднять руку на представителей государственных социально-ориентированных структур.
Езда заняла часа полтора, впереди на «вольво» расположились Правдин, охранник. Ещё какой-то, видимо, из спецотдела по обмену. Лица у всех усталые, несмотря на непродолжительность их рабочего дня. Дважды на «красный» проехали, подав сигнал и включая маячки. Варю с каким-то охранником разместили в кабине «воровайки». На её коленях сумка с пачками десятирублевок вперемешку с двумя-тремя пачками пятидесятирублевок. Из нагрудного кармана сарафана явно слишком на виду торчала сторублевка. Ехали молча. Думала ли эта ещё нестарая женщина о том, куда её везут и что ей приготовили эти люди, утром ворвавшиеся в её дом, наговорившие ей много и разного, так что она, не успев опомниться, оказалась в положении пассивного наблюдателя. И потом, она ещё не отвыкла, что кто-то беспокоится о ней. Теперь в её воспоминаниях только отрывки сегодняшнего дня, которые она, если бы и захотела соединить в единую картину,