Учреждение судебной системы реформой 1864 г. было для Достоевского хорошей иллюстрацией того, как может процветать свобода в условиях самодержавия. Он подчеркивал, что его критика новых судов не была направлена против судов присяжных: “Не нападаю я на институт и в уме не имею нападать на него, он хорош, он бесконечно лучше того суда, в котором не участвовала общественная совесть”[208]. Его острую критику пореформенных судов следует рассматривать скорее как критику адвокатов, чем присяжных, как критику либерально настроенных юристов, пытавшихся использовать институт присяжных для своих целей. Но прежде всего это было попыткой такого понимания суда присяжных, которое препятствовало бы его развитию по пути западного идеала “верховенства закона”.
Подобно Достоевскому, Толстой осуждал идею о том, “что личность имеет неотъемлемые права”; он считал ее совершенно чуждой простым людям, изобретенной “развитыми, изнеженными, праздными людьми”, которые извратили свой ум мыслями “не только о ничтожных, пустячных предметах, но и о таких предметах, о которых несвойственно думать человеку”[209]. Однако во всех других отношениях он отличался от Достоевского коренным образом. В то время как Достоевский превозносил воинскую славу, “национальную силу” и экспансионистскую правительственную политику, Толстой, радикальный христианин-анархист, утверждал, что государство – это просто система организованного насилия, что понятие “христианского государства” внутренне противоречиво, что “христианин… не может быть военным, т. е. принадлежать к сословию людей, предназначенных только для убийства себе подобных”[210], и что все формы патриотизма, включая патриотизм порабощенных наций, являются средствами угнетения, приводящими к отказу от человеческого достоинства, разума и совести. В то время как Достоевский выступал в защиту суровых наказаний, Толстой был убежден, что преступник должен отвечать лишь перед собственной совестью и что само существование судов противоречит Евангелию, говорящему: “Не судите, да и не судимы будете” (Матф.7:1). Судья, приговаривающий людей к смерти, был в его глазах еще хуже палача. Палач, пояснял он, – ненавистная фигура, он сам знает об этом и в глубине души чувствует свою вину, в то время как судья, ответственный за казни, чувствует себя невиновным и претендует на общественное уважение[211]. То же можно сказать о хороших и плохих судах: а на самом деле первые хуже, поскольку они могут претендовать на уважение к себе и, как правило, преуспевают в этом[212].
Столь же радикальными были взгляды Толстого на право. В отличие от Достоевского, он не считал, что идея отмены права недостижима на земле, он считал ее частью