Радосвет шагнул к костру и хотел уже бросить венок в огонь, но не удержался и быстро глянул через свитый круг цветов на пламя. Видение обожгло ему глаза. Радосвет увидел мертвые пески пустыни, пропитанные кровью… Он видел это в своем сне. Парень зажмурил глаза и бросил венок в костер. Пламя приняло этот дар и взвилось так высоко, словно стремилось достать до темного неба, усыпанного серебристыми звездами. Дунья громко вскрикнула: нет приметы более страшной, чем венок девушки, брошенный в костер. Она поняла, что чары, насланные на Радосвета, развеяны. Отвратительная маска ярости застыла на ее лице, делая его еще более некрасивым. Подруги Дуньи отпрянули от нее в разные стороны. Все, кто был на берегу, вдруг затихли и смолкли. Радосвет смело взглянул в лицо Дуньи, похожей на уду34 или гадкую гарпию, а она прокричала ему, даваясь каждым словом, словно сгустками ядовитой слизи:
– Да будь ты проклят!
Радосвет спокойно кивнул и повернулся к ней спиной. Он уходил от костра, постепенно погружаясь в шелковистую темноту ночи. Долгие месяцы не чувствовал он в своей душе такой легкой свободы и умиротворения. А перед ним стелился длинный путь, сокрытый в тумане.
Когда Радосвет приблизился к дому, то обнаружил, что отец сидит на завалинке и ждет его. Радосвет остановился и всмотрелся в его лицо, спокойное и красивое в холодном лунном свете. Он сел рядом с отцом и прислушался к голосам матери и братьев, доносящимся из дома. Теплый свет очага яркими пятнами разливался по траве. Дом казался таким уютным и родным. Острая тоска кольнула Радосвета прямо в сердце. Он вдруг понял, как тяжело ему будет вдалеке от дома, в чужой стране, без матери и отца, без братьев… Но решение было принято.
– Я ухожу, отец. Благословишь ли ты мой путь? – тихо, но уверенно спросил Радосвет.
Беримир посмотрел в глаза сыну и положил свою руку ему на плечо:
– Да, я чувствовал, что ты изберешь дорогу воина. Мне казалось, что я предвидел это еще тогда, шесть лет назад, когда нашел тебя и твоих братьев в Живиной роще. Ты уже тогда был воином, – ответил маг, и в голосе его сплелись гордость и грусть.
– Я никогда не опозорю твое имя предательством или трусостью, отец.