Я оцепенел, когда под плахой лицом к лицу столкнулся сразу с двумя звездами первой величины (скромно сиявшими «Золотыми звездами» Героев Социалистического Труда), согласившимися поддержать труженическую ветвь математики, готовую держаться поближе к земле. Академик Колосов, не расстававшийся с кислой миной озабоченного крючконосого прораба, в двадцать три года автор классических теорем по теории чисел, в двадцать четыре шагнул в ополчение, чтобы в сорок пятом вернуться из Кенигсберга майором артиллерии, обретшим в расчетах поправок на ветер вкус к математической статистике – где впоследствии и сделался соперником самого Колмогорова. Рассказывали, что он – пятидесятипятилетний старик и дважды классик – обожал какую-то старуху за сорок, но поскольку право на развод академикам дарует чуть ли не лично Леонид Ильич Брежнев, то эта старая дура устраивает ему сцены, а однажды среди ночи даже выбежала во тьму с его комаровской дачи. Бедный Колосов поднял на ноги милицию и в присутствии участкового сорвал с себя и швырнул в угол свою геройскую звезду, крича, что эта женщина ему дороже всех звезд и Ленинских премий, – да-а…
Второй классик, академик Невельский, был изящен, как юный князь, внезапно поседевший (с чернью) под действием злых чар. Рассказывали, что во время войны он чуть ли не в одиночку обсчитывал прочность всех советских подлодок, а его почитаемый во всем мире двухтомник «Теория упругих оболочек» принес ему не только все мыслимые премии и ордена, но еще и единственное предназначенное для иностранца место в Лондонском королевском обществе – место, прежде него занимаемое вовсе уж легендарным академиком Крыловым. Для принятия этого звания Невельский якобы даже успел сшить фрак, но Первый отдел его не выпустил, так что фрак и по сей день висит без употребления. Еще Невельский, по слухам, собирал таившуюся, стало быть, где-то современную живопись. Ни о каких разрушительных страстях в его жизни сведений не просачивалось, он и умер тихо-благородно – от инфаркта, и только вскрытие обнаружило у этого счастливца начинающийся рак.
Теперь они оба, по-прежнему при звездах, висят в Петергофском остроге между Эйлером и Гауссом, снисходительно, должно быть, мурлычащими под нос: недурно, недурно, молодые люди… Но рекламная табличка «Академик А. Н. Невельский», наверно, и по сию пору красуется в Пашкином особняке на дверях его фиктивного кабинета: Невельский, в отличие от Колосова, после Полбинской защиты не разорвал с нашей конторой формально, а только почти перестал появляться. Полбин достался Орлову за совершенно несуразную цену, но на карте стоял вопрос вопросов: кто здесь хозяин?
В надышанном актовом зальчике под смазанной хамскими побелками, разрушающейся лепниной и потрескавшейся лазурью победных небес поднимались личности одна благороднее другой и надменно разбирали ту груду хлама, которую Полбин по невежеству и наглости, а Орлов по презрению к болтовне осмелились