Он знаменит. Его зовут… Луи!
ЛУИЗА
О, Боже мой!
ВСЕ
Луи! Луи Гофриди!
МАДЛЕН
Да, это он. (к Луизе) Довольна ты теперь?
Еще не веришь? Так, гляди, вот перстень,
Которым обручил нас Вельзевул.
ЛУИЗА (про себя)
Обручены!.. О, Боже, дай мне силы,
Дай правый гнев на время подавить!
Я чувствую, как некий дух могучий
Вошел в меня и шепчет: «Отомсти
За небеса, поруганные адом!»
К спасенью их должна я привести.
Пусть гибнут, да – но гибнут в покаянье,
Познавши власть поверженных святынь.
О, пусть костер им будет воздаянье,
Но души внидут в Царствие! Аминь.
(Громко)
Во сне своим ты мнишь его супругом.
Хотя и это – грех, и тяжкий грех,
Но, может быть, открытым покаяньем
Еще вернешь ты часть свою в раю.
Покайся нам. Мы в снах своих не вольны.
Откройся нам во всем, во всем, Мадлен!
МАДЛЕН
Но в снах моих таятся злые чары.
Они, как змеи, сердце обовьют
И выпьют кровь. От зависти ревнивой
Изноешь ты. О, бойся снов моих!
ЛУИЗА
Когда б они опасней были змея,
Который Еву искусил в раю, —
Покайся нам. Смирись в твоем паденье.
Открой нам все.
ВСЕ
Покайся нам, Мадлен!
(Пение «Ave Maria» слышится яснее. Показывается процессия монахинь с белыми лилиями в руках. Они медленно проходят по саду.)
МАДЛЕН
Я помню раз, – мне снилось – в синагоге
На шабаше веселом я была!
Царицею блистала я на троне
И вкруг меня бесился хоровод.
У алтаря, на пышном возвышенье,
Стояла гордо статуя моя —
Вся вылита из золота. Пред нею
Все падали и лобызали прах,
Все те, что жаждой тщетной называли
Припасть на миг к стопам живой Мадлен.
И было тех безумцев много, много…
Царила я над тысячами душ!
И он стоял с веревкою на шее,
У ног моих, как мой последний раб,
Униженный, коленопреклоненный
И он молил: «О, дайте мне, Мадлен,
Один из ваших локонов пушистых!
Его хранить я буду на груди
Всегда, всегда, Мадлен, до самой смерти,
И с ним умру!» Но я сказала: «Нет!»
И плакал он, ко мне простерши руки:
«О, дайте мне хоть волосок, Мадлен,
И осчастливлен буду им навеки!
Лишь волосок!» Но я сказала: «нет!»
Тогда, упав, в отчаянье рыдал он:
«Пол-волоска, пол-волоска, Мадлен!»
Но я была, как смерть, неумолима,
«Ты знаешь ли, – его спросила я, —
Кого-нибудь в ничтожном