– С детства вбил себе в голову, что у него слабое здоровье и артистическая натура. А он здоров как бык и артистичен, как камбала. Конечно, болезнь ему на руку… Все великие страдали каким-то изъяном, внешним или внутренним. Эпилепсия, чахотка, жидкий стул…
Он облизнул пивную пену с верхней губы.
– Кстати, я даже не спросил, чем занимаешься ты. Это, конечно, не суть важно. Но я всё же надеюсь, твоя ночная деятельность – это скорее хобби?..
– Я работаю в магазине фототоваров, – честно признался Шуберт.
– Der Wanderer! Ты и в самом деле похож на Золушку, Федор Шуберт, – заявил он, сверкнув глазами. – Жаль, из меня никудышный принц.
– А вы, – спросил Шуберт, осмелев, – вы музыкант?
– Когда-то был… А теперь стал голимый лабух. Ни ноты без банкноты.
– Вы об этом спорили с тем, бородатым?
– Видишь ли, два дня назад, или уже три, мы отмечали некий юбилей творческой деятельности… Обычно я не пью, но там выпил. И посмотрел вокруг свежим взглядом. Есть люди, которые слышат голоса. А я увидел странную картину, будто меня стукнули по затылку. Я вдруг понял, что я сам такой же кретин, как этот юбиляр… Самоуверенный, точно рождественский гусь. Хах! Понимаешь, сегодня любое ничтожество, любой консерваторский троечник убежден, что может извлечь музыку из инструмента посредством собственных пальцев-сарделек и вареных мозгов. Каждый воображает себя богом. Или, на худой конец, проводником божественного электричества. Каждый идиот убежден, что высший разум играет его руками… И я ничем не лучше этих. Сажусь за инструмент, чтобы проповедовать некие истины, якобы мною открытые, хотя не знаю о жизни ничего, абсолютно ничего! С детства по пять, семь, десять часов в день за инструментом – у меня не было времени даже посмотреть вокруг. Красивые города, прекрасные страны. Аэропорт, такси, концерт, банкет… Как приятно купаться в лучах славы, пока не понимаешь, что утонул в пошлости. И это оскорбление, которое я каждую минуту наношу, – нет, не Богу, что ему до нашей возни! Самому себе. Той части себя, которая только и является чем-то стоящим.
Шуберту польстило, что толстяк заговорил с ним, как с равным. Но сам он не привык рассуждать об отвлеченных предметах и быстро заскучал.
– Все попадают в одну ловушку – начинаешь воспринимать инструмент как продолжение своего тела. И наши попытки совокупления с мирозданием через музыку превращаются в публичный онанизм. Посмотри на их лица! Как они теребят свои флейты, скрипки, виолончели… не говоря про фортепьяно. Это же цирк уродов! А мои записи крупным планом? Тошнотворная порнография, мерзость… Я тебя утомил?
Шуберт почему-то вспомнил, как утром толстяк подмигнул ему, когда говорил про секс. Впрочем, секс-то был что надо, этого нельзя было отрицать. Ночью он чувствовал себя горошиной, на которую взгромоздили десятка два пуховиков, а сверху усадили толстозадую принцессу, но отчего-то это было совсем