– Когда она тока надоест! Это ж надо – ноги бить! А делов сколь… Совсем рехнулся! Хучь нижнее смени, а то загнешься где – срамота ж одна!
– И только когда он уже подходил к калитке, смилостивилась:
Ты это… Может, уточку стрельнешь или чего… Лапшичкой разговеемся, – и махнула. Вернувшись в дом, несуетно вымыла две тарелки – всей-то посуды! – отыскала в узлах старые дедовы носки, стала разглядывать на свет. «Эт же, старый черт, – думала незлобиво, – за одну зиму носки ухайдокал. А носки ж новые, тока в прошлом году вязаные. И уселась ближе к свету распускать да сматывать в клубок обветшалую пряжу: авось снова на носки наберется…
А старик же вышел в поле, по-осеннему рыжее, в грязных промоинах давнего полива. Обеспокоенно чвикая, сорвался бекас, но – далеко. На мелководье оставила следы птичья мелюзга. Но нигде среди свежих следов не встретился тот, который искал: перепончатый, утиный… Куда податься? «Сапоги дорогу знают. Лишь бы ноги волокли…» И побрел, куда глаза глядят.
…За клеверником, рядом с дорогой, натекла еще одна лужица. По краю те же отметины: перепелиные, бекасиные, чибисы кормились… Трясогузка протянула рваную цепочку. Да прогонная отара отпечатала на сыром многочисленные копытца. Хотел перебраться на другую сторону – увяз по голенища. Выбрался на сухое, полез в арык – обмывать… Неподалеку остановилась легковушка с будкой: видать, начальство. Тот, который за рулем, – молодой, но ухоженный, взгляд строгий, окликнул сердито: – А вы почему здесь?! Чем занимаетесь?! В душе дрогнуло: в чем провинился, господи? С послушной робостью хотел было извиниться, что и день выдался какой-то не этакий, и старуха… Да вдруг подумал: «А что ты мне сделаешь? Да ничего уже не сделаешь, потому как не боюсь я тебя».
– Рыбу ловлю, – ответил хмуро. И пошел прочь – ну их…
А вслед, чтоб показать начальственность, грозились: – Шляются тут!.. Все истребили к чертям! Ружья нужно отбирать, ружья!
Сапоги дорогу знают… Арык выплеснулся на поле с густой стерней, придавленной тут и там остатками копешек. Скатываясь под уклон, вода растекалась по многочисленным бороздкам. Отсюда, с верха, эти водяные бороздки чем-то напоминали частую гребенку, расчесывающую поле. Сравнение пришло в голову неожиданно, без всякой связи с ныне происходящим, и унесло в далекое, вроде бы и забытое. Вспомнил мать – давно уже покойницу – и голодный весенний вечер. Мать сидит у керосиновой лампы, расстелив на коленях белый плат, и чешет волосы частым гребнем… И жена, тогда еще молодая, а теперь старуха, тоже чесалась таким гребнем. Да что греха таить, и у него, бывшего солдата, водилась пакость, когда отрос чуб. Тьфу! Ради чего терпели, ради кого?
Может, старик и не задавал бы этих вопросов, но досада на старуху, так обидно посмеявшуюся над его исподниками, и на молодого начальника, принизившего ни за что, всколыхнула потаенное:
– А ты б лучше с хлебушком командовал! Эт сколь же колосков бросили… А ты б их руками, руками! Как мы! Да в мешок,