А мужчины стали медленно подходить к нему. И только один из них, светловолосый, лет тридцати, высокий, на голову выше Юрца, только он слегка улыбался. А остальные подходили молча, с обеих сторон, словно бы отрезая ему путь к побегу.
«И это воля? – пронеслась в голове у Юрца загнанная, харкающая кровью мысль. – Это – воля?!»
– Гражданин Хайлуев? – спросил вежливо светловолосый.
– Да, – с хрипотцой, неожиданно возникшей в горле, ответил только что вышедший на свободу.
– Юрий Григорьевич?
– Да.
– Садитесь в машину, – улыбаясь сладко, как афишная женщина, приглашающая с заборов хранить деньги в сберегательной кассе, произнес светловолосый.
Юрец бросил два быстрых взгляда по сторонам. Но бежать не хотелось. А потом: как бежать – с чемоданом и клеткой или налегке? Без них он бы еще и удрал, наверное. Но это ломало все планы на будущее. А с клеткой ему не убежать.
И, понурив голову, взял Юрец в руки клетку и чемодан и зашагал к машине. А по бокам шли эти двое молчаливых. Один из них открыл ему дверцу и перехватил из его рук чемодан, пока он впервые в своей жизни садился осторожно в черный, начальственного вида автомобиль.
Глава 11
После тяжелого дня лег Банов на подстилку из сухой травы в своем шалаше и заснул. Уже засыпая, чувствовал, как пальцы болят – не меньше пяти десятков писем написал он в тот день от имени Эква-Пырися.
Где-то рядом за сложенной из веток стенкой шалаша ухал филин.
Старик Эква-Пырись сидел у костра и задумчиво сжигал прочитанные письма – те, которые он почему-то считал «личной перепиской».
Последнее время настроение старика стало быстро изменчивым. Он то вспыхивал, сердился ни с того ни с сего, то так же резко и неожиданно успокаивался и умиротворялся. Стал больше интереса к письмам проявлять. Брал ворох бумаг, исписанных разными почерками, тех, что уже прочитал Банов, и, посчитав их пустыми и бесполезными, складывал в одну стопку. Перечитывал самолично, потом несколько из этих писем забирал из стопки и ночью, когда Банов спал, сжигал их.
Снова заухал филин рядом с шалашом Банова.
Кремлевский Мечтатель оглянулся, посмотрел на невидимую в ветвях деревьев птицу и сказал: «Мда-а».
Банов засыпал. После трудного дня ему всегда легко засыпалось. Иногда он только ложился и уже засыпал, не успевая сознательно выбрать удобную для сна позу.
Чистейший еловый воздух щекотал ноздри, пробирался в легкие и там уже «плавал» из правого легкого в левое и назад, понимая значение собственных движений для жизнедеятельности человеческого организма.
Пробирался он и выше, в мозг, где становился частью сна, сна, уже полностью охватившего Банова.
Там,