Я никогда не видела этого замечательного и достойного сановника, но уважала его с самого детства за уменье во время крепостного права сделать своих крестьян счастливыми и богатыми; он отдавал всю господскую землю миру и взимал за нее легкий оброк. Имением его заведывал управляющий, но крестьяне не боялись его, а скорее он боялся крестьян: едва доходила до Воронцова какая-нибудь жалоба на управляющего, последний немедленно удалялся.
У отца управляющего не было вовсе; сельским хозяйством заведывал под его руководством один из крестьян, называвшийся «бургомистром», которого прочие крестьяне с разрешения отца избирали каждый год. Я помню сходки крестьян перед нашим крыльцом и разговоры их с отцом перед выбором нового бургомистра. Они благодарили отца за дозволение избрать его. «Будет, – говорили они прежнему, – посидел в бургомистрах, пусть другой посидит». Это считалось большою честью.
Когда бывал объявлен рекрутский набор, отец собирал всех молодых людей, бывших на очереди, и говорил им: «Мне вас очень жаль, но делать нечего, это ваш долг; и я должен повиноваться правительству, и вы. Надеюсь, вы не будете ни сбегать, ни увечить себя, я не буду сажать вас в кандалы, как это делают другие. Вперед говорю вам: кто отрубит себе палец или убежит, того отдам, хотя после, хотя без зачета. Идите же домой и живите тихо до требования».
Действительно, будущие рекруты не бегали и оставались дома до последней ночи перед отъездом; тогда, по приказанию бургомистра, они собирались в контору, а поутру отправлялись в уездный город, где находилось рекрутское присутствие.
Это было очень тяжелое время для всех нас, потому что матери, сестры и жены со слезами приходили просить нас заступиться за них, попросить моего отца освободить их близких от рекрутской повинности. Проводы рекрутов ничем не отличались от проводов на кладбище: те же рыданья, обмороки, та же безнадежность… Ведь расставались на двадцать пять, на тридцать лет; солдаты редко возвращались, а если и приходили, то стариками.
Возвращаясь из уездного города домой по субботам, потому что присутствие закрывалось до понедельника, отец со слезами на глазах рассказывал нам о тяжелых сценах, происходивших почти каждый день во время присутствия. Когда набор бывал окончен, нередко у моего отца делалась нервная горячка от усилия казаться хладнокровным, когда внутренне он бывал глубоко потрясен. Кроме очередных, отец отдавал иногда в солдаты сирот, в тех случаях, когда никто не принимал их в зятья, за лень или другие дурные свойства; они были бобылями, и некому было о них плакать.
В то время взяточничество достигало баснословных размеров: рекрутские наборы обогащали сразу многих: все брали взятки с испуганных крестьян, и всё это делалось необыкновенно ловко; если бы отец не пользовался таким безграничным доверием со стороны крестьян, он не мог бы так метко разрушать хитрые планы взяточников.
Помню один выдающийся факт: окружной, забрав деньги у богатых, сумел сфальшивить в жеребьевке