Не знаю, что именно – балы на Масленице или устройство нашего помещения – причинило горячку великому князю к концу зимы, или, лучше сказать, в начале 1746 года. Как бы то ни было, он ее схватил; на этих балах он много плясал и возвращался домой весь в поту. Наши покои были распределены так странно, что между моими и его находилась очень большая прихожая с громадной лестницей; спал он в моих покоях, но раздевался и одевался у себя.
Говоря о покоях великого князя, нужно рассказать еще об одной странности, в которой я никогда ничего не понимала и на которой императрица тем не менее очень определенно настаивала. Великий князь имел три комнаты: в первой, около прихожей, была поставлена кровать обер-камергера и помощника воспитателя Берхгольца, который тут спал, вторая комната была пуста, но в третьей стояла кровать обер-гофмаршала Брюммера, воспитателя великого князя. Эти господа занимали свои постели, когда великий князь уходил ночевать в мои покои; днем Брюммер никогда не приходил к великому князю, но Берхгольц сидел в первой передней, где он спал.
Влияние Брюммера был тогда на исходе. Однажды он меня отвел в сторону и сказал, что непременно будет отставлен, если я не постараюсь поддержать его; я спросила, как посоветует он взяться за дело, чтоб иметь успех? Он сказал, что не видит другого способа, как мне быть менее застенчивой с императрицей, и для этого я должна чаще ходить в ту комнату, доступ в которую я имею. Я ему сказала, что это ни к чему не послужит, так как императрица почти не входит туда, когда я там бываю; что же касается моей застенчивости, то трудно, чтобы не было ее перед государыней, настроение которой так трудно было узнать, которая вступает в общение лишь с очень немногими лицами и говоря с которой всегда рискуешь, что она прицепится к не понравившемуся ей слову, чтобы напасть на тебя и наговорить тебе неприятностей; часто видала я, как случалось это в разговоре с великим князем, и это мне придавало больше сдержанности, заставляя взвешивать и подбирать свои выражения прежде, чем их высказать. Он еще говорил со мною раза два или три в том же духе, но мне казалось его предложение неосуществимым вполне, и до сих пор я убеждена, что раздражила бы против себя императрицу (к чему она была очень склонна) гораздо легче, чем успела бы восстановить упавшие акции Брюммера. Кроме того, великий князь ненавидел его от всего сердца, и это было бы новой причиной холодности между нами двоими; он не любил даже, чтобы у меня были с ним слишком заметные разговоры.
Несколько дней спустя Брюммер и Берхгольц подали в отставку и получили ее.
К тому же времени я нашла сержанта гвардии по имени Травин, который взялся поехать в Москву, чтобы жениться на Жуковой; но императрица, узнав об этом, послала приказ отправить новобрачных в Кизляр, чего я никогда не поняла, если не считать, что тут был просто