28 марта. Немецкое наступление медленно продвигается вперед; местные немцефилы и союзникофобы ликуют; я их охлаждаю напоминанием про судьбу клина, который не расколол бревна сразу, а застрял и продолжает вбиваться уже ослабленными мелкими ударами в то время, когда стенки раскола сохранили могучую силу сопротивления и готовы энергично сжаться и выбросить клин вон. Большинство здесь считает дело союзников проигранным и искренно радуется; скрытое немцефильство бурно выбивается наружу. Горькое им предстоит разочарование, когда выяснится, что ценой огромных потерь и частичных тактических успехов немцы близки уже к стратегическому поражению, и теперь весь вопрос в том, как им удастся вылезти из начатой ими операции, успеют ли они унести свои хвосты и отстояться за основными линиями, цельность сопротивления которых не могла не быть нарушена с началом наступления. Конец немецкой наступательной волны должен быть началом контрволны союзного перехода в решительное наступление – такова, по-видимому, идея верховного союзного командования.
29 марта. Отчаянное немецкое сопротивление продолжается; несомненно, что главная цель немцев заключается в том, чтобы отрезать англичан и припереть их к морю; возвещаемое же наступление на Париж – это только для отвода глаз и, как говорят юнкера, для «наведения дранжа»[43] на очень чувствительных во всем, что касается Парижа, французов.
Немцефилы японцы (их, оказывается, очень много) и очень многие русские вожделенно смакуют грядущую победу тевтоно-австрийских армий, от которых ждут затем энергичных действий по восстановлению порядка на Руси и возвращению всех потерянных прав, преимуществ и капиталов; во всем этом так и сквозит то, что именуется русским патриотизмом.
30 марта / 4 апреля. Томлюсь в ожидании возможности двинуться в обратный путь в Харбин без заезда, как раньше думал, в Пекин. Немцы всё еще ломятся вперед под ликование местных милостивых государей с бердичевского и кобленцского фронтов; у многих слюнки текут от предвкушения будущих жареных рябчиков и прочего благоухания былых времен. Утром продолжительная беседа с японским жандармом; выяснилось, что наше посольство все время волнуется, скоро ли я уеду, и представляет меня японцам как большевика; от столь подлого учреждения трудно было ожидать чего-либо другого; подлость усугубляется тем, что посол знает, что это неверно, знает причины моего отъезда из Петербурга и причины, побудившие меня приехать в Японию. Я рассказал жандарму причины моего прибытия, показал ему документы, – тот рассыпался в любезности и уговаривал не уезжать из Японии, так как скоро цветение вишен и много удовольствий и развлечений. Поблагодарил его, сказав, что русским сейчас не до развлечений и что мне надо ехать в Харбин искать работы.
5—9 апреля. Вернулся в Харбин; в конце пути вновь почувствовал