Близок к «Памятнику» черновой хлебниковский набросок того же времени:
Не чёртиком масленичным
Я раздуваю себя
До писка смешиного
И рожи плаксивой грудного ребёнка.
Нет, я из братского гроба
И похо <рон> – колокол Воли.
Руку свою подымаю
Сказать про опасность.
Далёкий и бледный, но не <житейский>
Мною указан вам путь,
А не большими кострами
Для варки быка
На палубе вашей,
Вам знакомых и близких.
Да, я срывался и падал,
Тучи меня закрывали
И закрывают сейчас.
Но не вы ли падали позже
И <гнали память крушений>,
В камнях <невольно> лепили
Тенью земною меня?
За то, что напомнил про звёзды
И был сквозняком быта этих голяков,
Не раз вы оставляли меня
И уносили моё платье,
Когда я переплывал проливы песни,
И хохотали, что я гол.
Вы же себя раздевали
Через несколько лет,
Не заметив во мне
Событий вершины,
Пера руки времён
За думой писателя.
Я одиноким врачом
В доме сумасшедших
Пел свои песни-лекар <ства>.
(май-июнь 1922)
Одинокий лицедей трансформировался в одинокого врача в доме сумасшедших (поклон профессору Анфимову!) и снова настойчиво присутствуют мотив пути («Далёкий и бледный, но не <житейский> мною указан вам путь») и образ звезды («Тучи меня закрывали и закрывают сейчас»).
Ещё более показателен другой черновик:
Русские десять лет
Меня побивали каменьями.
И всё-таки я подымаюсь, встаю,
Как каменный хобот слона.
Я точно дерево дрожу под времени листьями,
Я смотрю на вас глазами в упор,
И глаза мои струят одно только слово.
Из глаз моих на вас льётся прямо звёздный ужас.
Жестокий поединок.
И я встаю, как призрак из пены.
Я для вас звезда.
Даже когда вы украли мои штаны
Или платок,
И мне нечем сморкаться, – не надо смеяться.
Я жесток, как звезда
Века, столетий.
Двойку бури и кол подводного камня
Ставит она моряку за незнание,
За ошибку в задаче, за ленивую помощь
Найти верный угол
Бега по полю морей
И сверкнувшего сверху луча.
Блеснувшее выстрелом чело,
Я далёк и велик и неподвижен.
Я буду жестоким, не умирая.
А умерев,