– Когда ж они объявятся, холера их возьми? – вор-чал боцман, резко направляя ружье на любой шорох.
– А когда у них зачешется,– трунил Соболев, подмигивая Чугину.– У тебя-то, одноглазый перец, уж вся душа, я гляжу, исчесалась. Ты, поди, и глаз-то свой от любопытства потерял?
– Ботало ты коровье, Соболев. И не блазновато2 тебе за такие слова? В каждый курятник, в каждый клюз3 нос свой суешь, как береговой делаш. Тут бы вживе остаться, а ему всё смех. Похоже, в сем плаванье, братцы, нас не Бог, а сам черт цепью сковал. Влипли же мы в переплёт. Эй, Палыч! – снижая голос, окликнул боцман впереди идущего денщика.– Ты, никак, вестовой отца нашего. Может, знаешь сокровенные мысли его благородия: когда мука-то эта кончится? Чо молчишь?
– А то!
– Ишь ты!.. Глянь на него, да он, похоже, без барина своего, братцы, и портки снять не сможет – кусты окрестить!
– Дура ты, дура отпетая, боцман. До седин додышал, а того не смекнешь, что не можно рабу господином быть. Вот ведь, его благородию больше делать неча, как со мной тайны трепать. Не знаю я ничаво! Как и ты, в непонятках живу… да то и не наше дело. Знай, тащи на горбу, да помалкивай.
– Ох и язвец же ты! – Кустов в сердцах сплюнул под тихие смешки моряков и ядрено ругнулся.– Сам в сермяге, борода веником, а туда же, в учителя, бытто школяры мы ему. Сам бы хоть чешую с себя стряхнул! Ходишь, как водяной.
Однако Палыч на обиды боцмана голос не подал, а лишь прибавил шагу, стараясь не сбить дыхания.
Солнце уже показало темя, когда по цепи пролетело тревожное: «Стой».
– А ну, обернуть тряпьем наново всё железное, что гремит! – Тараканов по-волчьи бесшумно, с ружьем наперевес пробежал вдоль растянувшегося отряда.– Глядите, в стране долгогривых надо и думать, как они. Дикие взвод курка за версту слышат, даром что не зверье! Вашбродие,– Тимофей с ходу обратился к капитану,– покуда схоронитесь за этой лесиной.
Зверобой показал тульчанкой на замшелый ствол некогда поваленной бурей огромной лиственницы.
– В чем дело? – Андрей, не отрывая взгляда от на-пряженных глаз приказчика, половчее перехватил ложе штуцера. Вокруг Тимофея столпились подошедшие моряки.
– Не по душе мне молчанка птиц, капитан. Да и сорока трижды над тем леском трещала, а эта зараза зря клюв не откроет. Отдышитесь здесь, но с дозором… Я скоро вернусь.
Получив на то разрешение, приказчик, пригибаясь к земле, проворно исчез в молодом подлеске, а матросы, не скрывая радости от выпавшей возможности перевести дух и перемотать горячие портянки, стали располагаться за указанной Тимофеем лиственницей. У многих так от ходьбы онемели ноги, что, сбросив со своих плеч ненавистные мешки и баулы, они падали и оставались лежать на прохладном