к ней всей диахронической и синхронической лингвистики неизбежно приводит к потере языковой перспективы. В сетке изоглосс отдельных явлений теряются границы языков, и то, что достижимо в рамках данного метода, оказывается не более чем «индоевропейским вариативным пространством», за которым не стоит никакой четкой системы инвариантов, являющейся
conditio sine qua non для определения языка как такового. По существу, это неоатомизм в духе младограмматиков, и если реконструируемый единый праязык не является языком из-за отсутствия в нем разнообразия, то индуктивно выводимая система изоглосс не может быть названа языком из-за отсутствия в ней единообразия. Допущение «протосанскрита» как момента единообразия, унифицирующего диалекты индоевропейского языкового мира, не освобождает концепцию В. Пизани от отмеченных недостатков. Кроме того, и сравнение этого «литературного праязыка» с церковнославянским явно не в пользу первого, так как распространение церковнославянского языка оказалось возможным благодаря лингвистической и этнологической непрерывности, имеющей место на сравнительно ограниченной территории, населяемой близкородственными народами (генетическое расстояние между соседними языками, если пользоваться параметрами Пизани, не превышает одного порядка), и было связано с непосредственным распространением христианства. Что же касается «протосанскрита», то эта гипотеза плохо согласуется с поддерживаемым самим В. Пизани фактором больших расстояний, а также с языковой неоднородностью территории, которую должен был охватить этот язык, с отсутствием постоянных контактов территориально удаленных народов при наличии иноязычных пространственных прослоек. Таким образом, если «литературный праиндоевропейский» и требует признания, то опять-таки в виде множества ареальных воплощений.
Однако в критицизме В. Пизани содержится много рационального, равно как и существование индоевропейских изоглосс не подвергается сомнению. Усилия, столь долго затрачиваемые им на развенчание праиндоевропейского мифа, сопряжены не с бесплодным теоретизированием, а с попыткой преодолеть те трудности, примирение с которыми может повлечь слишком далеко идущие выводы. Ориентация на единый реальный индоевропейский праязык делает естественным переход в область ностратических или борейских штудий, но эти более общие языки представляют собой уже метагипотезу, выдвигаемую для объяснения гипотезы индоевропейской. Непротиворечивость построенной для этих целей теории еще ни о чем не говорит, так как теория может оставаться непротиворечивой даже при ложности обеих гипотез. Здесь важно четко определить, какие вообще задачи ставятся перед диахронической лингвистикой. Если считать вместе с X. М. Хенигсвальдом, выразившим весьма распространенное мнение, что задачей сравнительно-исторического исследования, отличающей его от «сравнения ради сравнения» (т. е. типологии), является реконструкция системы-архетипа [Hoenigswald 1963a: 2], необходимость обсуждаемых здесь дискуссий
