Провинциал. Рассказы и повести. Айдар Сахибзадинов

поступка, стягиваешь с рук эти смешные, девчачьи нарукавники, которые заставляет надевать мама. Прячешь их подальше – за обувную полку, заталкиваешь в щель, закрываешь валенками. Затем надеваешь пальто, шапку, «прощайки», берёшь ранец, мешок со сменной обувью и выходишь из дома. На улице морозно, темно, и странно, не видно школьников, которые в это время обычно вытекают из проулков на твою улицу. Безлюдно и около магазина, и возле общежития, где горит у входа тусклая лампа… Какая-то тётя, убиравшая снег на тротуаре, – её красное лицо тебе знакомо – поправила рукою шаль и крикнула: «Ты куда? Ещё рано, иди домой!» – «Ну-у…» – отвечаешь ты, не веря ей, и упрямо плетёшься своей дорогой. В школе тоже сумеречно, свет горит лишь у парадного подъезда и в конце коридора. «Ишо закрыто! Придёшь через час!» – кричит издали уборщица тётя Варя, направляясь к тебе. Не отвечая ей, ты проходишь мимо, снимаешь пальто и уходишь в другой конец коридора. Но в душе появляется какое-то сомнение, уже и не связанное со временем, твоё «я» тут как бы раздваивается, это «я» уже как бы и не «я»: одна половина видит коридор с пахнущим уборкой мокрым полом, висячие белые плафоны, стенд на стене, а другая – растянулась на подоконнике и спит, спит…

      Ты долго стоишь возле раздевалки, дверь которой ещё на замке. Затем, взявшись за петлю пальцами, стягиваешь пальто с подоконника – тотчас падают, звеня по кафелю, какие-то деньги, две пятнашки и пятак. Ты поднимаешь их, рядом стоит девочка постарше, пришедшая только что, и ты, наслаждаясь своей честностью, отдаёшь ей монеты. Держа в руках пальто и мешок со сменной обувью, поднимаешься на четвёртый этаж. Оттуда видно Заволжье, зимний берег с зубчатыми макушками дремучих елей, точь-в-точь такими же, какие ты видел на чудных иллюстрациях к сказке о сером волке. Там другой мир, обещанье чего-то хорошего, что получишь ты, когда станешь взрослым. А потом ты обнаружишь, что в кармане нет денег, что дала мама, тех пятнашек и пятака. Ты вспомнишь, что отдал их девочке (такое в твоей жизни случится ещё не раз), и тебе почему-то станет жаль не себя, лишённого обеда, а своей мамы, которая надеялась, что ты хорошо покушаешь. И тебе станет так жаль маму, что ты заплачешь. И в пронзительной детской печали, глядя сквозь тёплые слёзы на дальний берег, ты ощутишь, что именно этот случай как раз и есть подсказка, намёк, утвержденье, что ты – это ты, что ты тут не ошибся, и этот случай – пожертвование тому, что ты видел на другом берегу Волги, – тому обещанью, надежде…

4

      Когда мне было шестнадцать, я летал в студенческий отряд к своей девушке. Душа была истерзана, мы только что простились: с накрашенными ресницами, в телогрейке и резиновых сапогах, она скрылась за опушкой леса, где стоял лагерь. Я ждал самолёта в местном аэропорту «Бегишево», тянул из гранёного стакана мутный кофе. И вдруг увидел роскошную брюнетку и коренастого, крепко сбитого рыжего дядю в коже. Дядя этот, с плешью на красном затылке, пучил глаза и покряхтывал, глядя на свою спутницу. Казалось, он был в неё злобно влюблён. Стояла холодная сырая осень, промозглое