Когда взгляд ловил узкое, как лист ивы, пламя свечи, денщику думалось, что уж никакому огню не согреть его и что последние силушки изыдут из него вместе с потухшей свечой.
Он тупо разглядывал знакомый узор ковра, потом осмотрел уютные, милые сердцу стены. Взор задержался на большой картине в золоченой раме. На холсте был писан Чесменский бой, в котором имел счастье участвовать его старый барин.
Как-то исподволь до притупленного сознания Палыча дошло, что не мертвый он, а живой, и что находится в господском доме, за который ему, старику, велено отвечать головой.
По сердцу точно розгой прошлись: «Как там Андрей Сергеевич, голубчик? Который час натикал? Ведь ужо прий-ти обещался барин!»
Неожиданно с отчетливой ясностью вздыбилось в памяти: и нож, ползущий к щеколде, и немая тень, скользящая по стене, и свист над ухом, и адова боль в затылке…
«Его скородие должон причалить к двум часам». Трудя память, слуга прикинул далее: он забежал в дом убрать щи с плиты, часы находили одиннадцать. Получалось, ныне двенадцать или около того… Но его брало в смущение то, что он не ведал, сколько времени пролежал в беспамятстве. В груди защемило при мысли, что капитан, как знать, уже на подходе…
Палыч натужился вскинуть голову, но охнул от злолютой боли и вновь уронил ее на ковер. Чудилось, что ему выдрали на затылке клок волос с мясом и сквозь дыру кто-то невидимый и злой втыкает раскаленный шип. «Слава Богу, что хоть дом пуст… Сгинули, лихоимцы,− денщик вновь закряхтел и стал подыматься.− Бес ведает, сколь их тутось шастало, поганых…»
И вдруг он услыхал их. Крыльцо задрожало. Хлобыстнула входная дверь. Башмаки громко и вразнобой застучали по половицам.
* * *
− Пырька, ну, сучий потрох?! − рявкнул кто-то в сенях и харкнул на пол.
− Нетути ни черта, Мамон! Все поленницы развалили… Амбары обшарили − хрен там ночевал!
− Тьфу, мать твою… Чтоб ему на сохе поторчать! Куды он его схоронил? − остервенился Мамон.− Да не стойте телками, потрошите нору! Вынюхивайте по углам, мать вашу…
С замиранием сердца Палыч слышал, как дом задрожал, заходил ходуном от топота. Каблуки гремели булыгой в его разбитой голове. Затем из кабинета донесся хриплый крик:
− Пусто, Мамон! Он, поди, ждал, старый лешак, вот и сунул под гузно. Можа, надоумил его хто? Ищи-свищи таперича енту грамоту!
− Заткнись! Ищите, псы, должон быть пакет! − вновь обжег властный голос.− Без пакета нам и гроша ломаного не кинут.
Угроза главаря подействовала, как хлыст на кобылу. Двери и мебеля − вдрызг. Перетрясли все книги, обшарили чердак и погреба, вспороли перину и подушки. Но всё попусту. Пакет точно в воду канул.
Заковыка эта взбесила Мамона, как быка маков цвет.
− В горницу, черти! Там все ножами протыкать, перевернуть! − рыкнул он и первым тяжело ломанулся по коридору.
Душа Палыча захолонулась,