От всего этого приятно пощипывало сердце, веяло Санкт-Петербургом и родным домом. Случай с матросом, затушеванный важными делами, не омрачал боле Преображенского. Измотанная душа ощутила наконец долгожданный разлив усталого удовлетворения. Однако в пьянящую степень восторга Андрей не впадал. Неуемный дух, вечное недовольство достигнутым теребили его. Он снисходительно улыбнулся: знакомая пляска нервов, клянчивших одного − новых дел.
Капитан поднялся и, заложив за спину руки, стал энергично прохаживаться по каюте. В какой-то момент он задержался у врезанного в стену зеркала и придирчиво оглядел себя. Губы его невольно свернулись валиком. Андрей с досадой отметил, что накрепко отстал от моды, светского обращения и манер: и волосы у него длинные, перехваченные бантом на дедовский лад, не в пример Черкасову, который шиковал новомодной прической, и покрой камзола − долгополый, в столицах уже забытый.
Он прищурил глаза и постарался представить себя коротко подстриженным, с подфабреным коком над серединой лба и гладко зачесанными вперед висками. Выходило отвратительно.
− Петух петухом, шпор только нет! − фыркнул, негодующе передернул плечами и отошел от зеркала.
Его вдруг привлек портрет отца Черкасова, на который при осмотре каюты он не обратил особого внимания. В роскошной раме красовался преклонных лет мужчина с благородным лицом, затянутый в блестящий полковничий мундир кавалериста.
Андрей отметил тонкий колорит полотна, свойственный высокому мастеру. Выразительность кисти была потрясающая. Лицо казалось настолько живым, что Преображенский поймал себя на мысли: вот-вот оно дрогнет и заговорит. Но одновременно с восхищением он неожиданно испытал гнетущее чувство необъяснимого беспокойства. Капитан припомнил, с какой гордостью указал на портрет Черкасов. Но было нечто такое в этом портрете, чрезмерно блестящее, чрезмерно парадное, что при более пристальном изучении начинало томить чувством смутного сознания какой-то глубокой и горькой неправды, роковой ошибки, утерянного счастья. Казалось, сам полковник отчаянно сопротивлялся действительности и придавал своему лицу лишь мнимое спокойствие и благодушие. И Андрей, посвященный в фамильную тайну, внезапно всеми порами почувствовал, что и его коснулась она − убитая правда, скрытая за парадностью золотых эполет.
Раскурив трубку, Преображенский нахмурился. Пытаясь отвлечься, он глянул в зарешеченное окно каюты: по внешнему рейду стелился желтоватый туман, почти касаясь пушистым брюхом мрачной зелени волн.
* * *
Андрей зевнул, потянулся, потом сдвинул на край столика фужеры и собрался отписать письмо маменьке, когда в затворенные двери каюты громко постучали. Он чуть вздрогнул от неожиданности и крикнул:
− Входи!
Бронзовая ручка в виде изогнутого тритона опустилась, дверь подалась, и в проеме показалось смуглое от загара лицо Шульца.
− Мое почтение. Можно? − хриплым баском с порога плеснул вопросом немец.
− Конечно, старина.