Приказы Бальи не вызвали энтузиазма, напротив – им оказали сопротивление выборщики многих дистриктов. (Напомним, что в Париже их было шестьдесят.) Таким образом, в городе возникла ещё одна власть: Центральный комитет дистриктов, причём Ратуше пришлось улаживать отношения между ним и двором. Тем временем Неккера торжественно возвратили в столицу, оказав ему приём, почти равный королевскому. Немецкий дипломат Кауниц писал по этому поводу своему правительству: «Париж полон решимости, и ему достанет сил навязать свою волю даже Генеральным Штатам. Последние уже предвидят это и опасаются. Возможно, что они попробуют перенести в иное место свои заседания, чему Париж непременно воспротивится вооружённой рукой».
В толпах на улице всё чаще раздавались крики: «На фонарь!» Они звучали отнюдь не пустой угрозой. Уличные фонари висели на мощных горизонтальных брусьях, вделанных в стены домов, и были снабжены верёвками для спуска и подъёма масляных ламп, что донельзя облегчало самосуд. Далеко не всегда тот, на кого обрушивался гнев народный, находил средство чем-либо разрядить напряжение толпы – площадной ли руганью, а затем зажигательной речью, как однажды Дантон, или остроумным словом, подобно ярому защитнику трона аббату Мори, спросившему: «Ну, хорошо, а разве от этого станет светлее?»
Итак, всё в городе взбаламутилось. Даже с церковных кафедр звучали крамольные речи. «Следует заявить во всеуслышанье, – восклицал настоятель церкви Сен-Жак в проповеди, посвящённой памяти граждан, павших при взятии Бастилии, – что философия воскресила природу, воссоздала человеческий дух, возвратила сердце человеческому обществу…» Под философией он разумел не что иное как просветительское свободомыслие, следуя одному из наказов низшего духовенства Парижа Генеральным Штатам: «считать свободу неотчуждаемым