Мне вспоминается, как мы возвращались к миссис Денди: стоя под дверью, возились с ключом, поднимались по темной лестнице, пробирались по спящему, затихшему дому. Помню, как я помедлила на лестничной площадке под окошком в крыше, где светились малюсенькие, но яркие звездочки, и как молча прижалась губами к уху Китти, когда та наклонилась, чтобы отпереть дверь нашей комнаты; помню еще, как, заперев за нами дверь, Китти прислонилась к ней со вздохом облегчения, как опять потянулась ко мне и привлекла меня к себе. Помню, как она не дала мне поднести свечу к газовой горелке и мы, спотыкаясь, в потемках добрались до спальни.
И очень ясно помню все, что произошло затем.
В комнате стоял адский холод – такой, что снимать одежду и обнажать плоть казалось безумием, но еще большее безумие виделось в том, чтобы преступить еще более настоятельный инстинкт, требовавший оставаться одетыми. В театре, в комнате для переодевания, я держалась неуклюже, но теперь проявила ловкость. Мгновенно разоблачившись до панталон и сорочки, я услышала проклятия Китти, которая не могла справиться с пуговицами, и пришла ей на помощь. На мгновение – пока мои пальцы дергали крючки и ленты, а пальцы Китти вытягивали шпильки из прически – можно было подумать, что мы за сценой спешно переодеваемся к следующему номеру.
Наконец на ней осталась только цепочка с жемчужиной; окоченевшая, покрытая гусиной кожей, она повернулась, и мои все еще поднятые ладони скользнули по ее соскам, волосам между бедрами. Она отошла, пружины кровати скрипнули; я, не тратя времени, скинула с себя остатки одежды и тоже прыгнула в кровать, где дрожала от холода Китти. Здесь мы поцеловались уже без спешки, но зато с удвоенной страстью; озноб наконец отступил, но дрожь не унялась.
Однако, когда ее нагие руки и ноги начали сплетаться с моими, я вдруг оробела, смутилась. И отодвинулась.
– Мне в самом деле можно… к тебе прикоснуться? – шепнула я.
Она снова нервно усмехнулась и откинула голову на подушку.
– О Нэн, – сказала она, – если ты этого не сделаешь, я просто умру!
Неуверенно подняв руку, я погрузила пальцы в волосы Китти. Я трогала ее лицо – лоб, его изгиб, щеку и веснушки на ней, губу, подбородок, горло, ключицу, плечо… Здесь я, вновь оробев, задержалась, но Китти (ее лицо по-прежнему было откинуто назад и веки плотно сжаты) взяла меня за запястье и мягко опустила мои пальцы себе на грудь. Пока я ее гладила, Китти со вздохом отвернулась; вскоре она вновь завладела моим запястьем и потянула его ниже.
Здесь было влажно и гладко, словно выстелено бархатом. Прежде я, конечно, никого подобным образом не касалась, разве что – иной раз – самое себя; но теперь я испытывала то же самое, как если бы моя неверная рука гладила не Китти, а себя: в панталонах сделалось влажно и тепло, бедра дергались вместе с бедрами Китти. Скоро я перестала гладить и начала тереть, причем довольно сильно. «О! – едва выдохнула она и повторила: –