Мы вели съёмку на юге легендарной горной страны. Как-то раз я и один техник, документатор шурфов, – имени уже не помню, – вместе с шофёром Яшей отправились к горнякам в дальний выкидной лагерь. Ехали, ехали, болтая о погоде, политике, бабах – и с размаху влетели в промоину. Что было дальше, помнится с фотографической точностью. Опрокидывались неторопливо, соображали ещё медленней. Испугаться и вовсе не успели. Наш «ГАЗ-66» постоял, подумав, на двух колёсах и с облегчением завалился на правый бок.
С минуту мы отдыхали: Яша – повиснув на руле, я – лёжа на двери; затем выбрались наружу и закурили. Техник находился в будке. Он накануне хорошо «набрался» и пережил эту аварию, как и мы, без последствий.
Солнце играло в стекляшках разбитого окна. Фары недоумённо пялились на нас, горемычных.
Яша собрался идти за подмогой, хотя на всём пути я не встретил ни единого намёка на кишлак. Он был оптимистом с собачьим нюхом и, наверное, с такой же лёгкостью отправился бы искать жильё где-нибудь в Каракумах.
Я пошёл в «противоположную» сторону. Возле машины остался техник.
Через несколько минут справа открылось ущелье, исток которого, если верить карте, располагался на отметке в две тысячи двести метров. Ущелье поразило меня своей неприветливостью. С его верховьев, казалось, стекал холод. Пройдя, ради утехи любопытства, два десятка шагов, я услыхал неясный ропот, похожий на чей-то неторопливый монолог. Он перебивал шум ручья не силой звука, а непривычной ритмикой выразительных фраз. С этого момента я уже не мог повернуть назад. Я потянулся на звук, как на пенье сирен, забыв о машине, о цели поездки и, пожалуй, о себе тоже.
Ущелье изламывалось то вправо, то влево; борта становились всё круче, и вскоре я брёл по каньону с почти отвесными стенами. За двадцать минут я одолел метров триста. Путь преграждали огромные валуны во всю ширину ущелья; я переползал их на четвереньках. Так же осторожно, вжимаясь в холодный гранит, обходил двухметровые эрозионные котлы.
Внезапно меня ослепил прямой и яркий, как клинок, солнечный луч. Я оказался на дне десятиметровой воронки почти правильной формы. Стены искрили пронзительно чёрной слюдой. А сверху, каскадом в три небольших водопадика, прыгал удивительно говорящий ручей. Посередине верхней струи танцевала круглая радуга. Многозвучное эхо металось по воронке, не видя выхода.
Водопад заворожил меня. Я выбрал место, где солнечный луч скользил сразу по двум изгибам струи, и сел на обдаваемый брызгами камень. Водопад менял тональность; он то стихал, плавно переходя к новой фразе, то внезапно, на подъёме эмоций, взрывался фантастической ритмикой неведомой мне поэмы. Речь водопада постепенно обретала смысл. Мне почудилась перекличка живых знакомых голосов. Я пытался вслушаться, но не мог различить слова, будто нарочно прикрытые от меня полупрозрачной вуалью.
Странная одурь овладела мной. Мне стало казаться, что я сижу у неширокой реки. На другом берегу стоят люди и говорят между собой голосами моих давних знакомых и друзей. Они стоят лицом