– А в каком году они снова встретились?
– Не помню, кажется, в 60-е…
– Это очень важно, постарайтесь, пожалуйста, вспомнить! Она не всегда датировала стихи…
– Стихи?!! – удивленно поднялись брови, совсем как у сына.
– Да, стихи… И очень хорошие, надо сказать, стихи… Она мне говорила, что их хвалила даже Ахматова…
– Ахматова?!! – Лилечка, казалось, потеряла дар речи, – Вы уверены? Об одном ли человеке мы говорим?
– Ну да, о Зое Яковлевне Ямпольской, любимой женщине Вашего отца!
Эффект от использования припасенного козыря превзошел все ожидания. Лилечка открыла рот, закрыла, снова открыла, и так и осталась сидеть на стуле, нервно теребя на пальце колечко.
Анна Владимировна нарочито неуверенно роется в сумочке, находит письмо:
– А, вот оно, думала, забыла… Вот, это Вам Зоя писала еще в Мариуполь, но Вы не получили. А что, она ничего Вам так и не сказала?
Протянула письмо Лилечке, та взяла дрожащими от волнения руками. Пробежав его глазами, Лилечка побледнела, осела на стуле и словно стала задыхаться:
– Корвалолу!
Корвалол предусмотрительная Анна Владимировна тоже положила в сумочку загодя. Подсуетилась, принесла водички, накапала, уложила Лилечку на кровать, прикрыла пледом, но письмо отобрала, сказав, что обязательно занесет, только сделает себе копию. Быстренько оделась, и серенькой мышкой выскользнула из квартиры, из этого дня.
Но цели своей достигла – когда вернулся домой «племянник», уже немного пришедшая в себя Лилечка сказала ему – «Представляешь, Аркадий мой родной отец, и, соответственно, твой дед, а Зоины стихи хвалила Ахматова!»
Теперь основная сюжетная линия была выстроена, и работать Анне Владимировне нужно было с собственными стихами. Она над ними словно медитировала, выискивая ассоциативную связь с судьбой Зои Яковлевны, словно ожидая ее одобрения. В самые странные, словно «просветленные» минуты Анне Владимировне мерещилось, что она и была Зоей Яковлевной в своем предыдущем воплощении, и искренне удивлялась, как могли два воплощения одного и того же встретиться в одном времени? Но, подумав, объяснила себе это тем, что разум и душа уже оставили Зою Яковлевну, перейдя в нее, Анну Владимировну, и встреча состоялась лишь с ее земной оболочкой. Иногда казалось, что работа называется «вживание в образ», и результатом должно быть такое серьезное качественное самоизменение Анны Владимировны, которое не может не привести к внешнему взрыву.
Путь уводил в сторону понемногу. Сначала Анне Владимировне показались чужими ее собственные стихи. Ее раздражала их бледность, искусственная выстроенность, бумажная вымученность. Потом ей показалась чужой своя собственная жизнь, пустая, без любви к себе обставленная квартира, одежда, не выявляющая, а маскирующая – а ведь она не так уж стара, чтобы не чувствовать себя женщиной. Невразумительными