В этом году настала Пасха. На второй день у нас в доме появился вот этот самый Семен, и мы с ним согласились через два дня отправиться на богомолье в Киев. Здесь, со дня нашего выхода из нашего села Козинки, дивная, только что распускавшаяся весенняя природа подавляюще действовала на меня. Поля, леса, горы, рвы, долины, проселочные дороги, частые села, жаворонки, грачи, в воздухе крик перелетных птиц ― гусей, журавлей, воркование горлиц, кукование кукушек, крик болотных чибисов и других птиц ― все это бесконечно чарующе действовало на мою душу. На сердце у меня было легко и радостно. К такой торжественной внутренней моей радости присоединилась новая радость ― то, что я, в лаптишках, маленький мальчик, иду далеко, иду на богомолье в Киев. Это чувство не было внутренним моим детским тщеславием, нет, это в некотором роде было какое-то моральное чувство радости. Симеон Самсонович днями был словоохотлив, а порою до вечера ни одним словом не перекидывался со мною. Но, говоря правду, я почти что и не имел нужды в беседах с ним, я в это время совершенно утопал в красоте природы и чувствовал себя до самозабвения находящимся среди бесконечных звуков, красок и форм и бесчисленных глаголов мира явлений. Ежемоментно слушая и понимая многоязычную речь природы, я совершенно истаивал от неописуемой в себе радости, я чувствовал, что я нахожусь не на земле, а на небе! И если за это время когда-либо и были во мне понижены чувства радости, внутреннего восторга, то исключительно только в ночные часы, когда входили в тот или другой дом на ночлег ― это все равно что после бани погружаешься по шею в болотную грязь ― такое я всякий раз переживал в себе тяжелое чувство. Но зато какое торжествующе-радостное настроение ощущаешь в себе, когда утром оставляешь ночлежный дом и снова входишь в весеннюю самую гущу красоты природы. <…>
Когда мы уже вступили в Малороссию, тут я еще сильнее, чем в своей Рязанской губернии, почувствовал влияние на меня богатства природы. Здесь я увидел много садов, грецкий орех, тополя, прекрасные груши. Но вот показалась наконец и великая колокольня Киевской Печерской лавры. Сердце замерло от радости! Мы все осенили себя крестным знамением, слезы появились на глазах. Мысли заклубились в голове: «Лавра, святые мощи, отец Иона…[16]»
Мы уже в Лавре. Народа ― тысячи. Пришли мы в Лавру еще до начала Божественной литургии. Шли до нее двадцать один день. Вот ударил колокол, ударил второй раз, ударил и в третий. Народ, точно сибирский муравейник, зашевелился, зашатался, задвигался, каждый осеняет себя крестным знамением. Осенили и мы себя таким же крестным знамением, как и все, и тотчас пошли. Начали читать часы. Часы кончили. Отворились Царские врата, вышел средних лет невысокий протодиакон, сделал три поясных поклона и бархатистым приятным басом провозгласил: «Благослови, владыко!» Я сразу почувствовал себя переполненным каким-то восторженным умилением. Вот грянул хор: «Аминь». Ектенья с каким-то духовным чарующим благодатным переливом