За ней вошла Хатти, женщина лет сорока – кажется, из Ирана. Она редко что-то говорит, но такая симпатичная, скромная. Не прет вперед и не выпячивает себя, как некоторые другие.
– Хочешь кофе, Керстин? – Ритва протянула мне чашку. Я опустилась на ближайший стул и положила себе три куска сахара. Сегодня я их заслужила.
Ритва налила и Хатти, которая приняла из ее рук чашку и благодарно улыбнулась.
– А мне не надо, спасибо, – сказала Сесилия, хотя ее никто ни о чем не спрашивал. – Не понимаю, как вы можете целыми днями пить кофе.
Она принялась заваривать себе травяной чай, основательно и демонстративно.
– От этой работы просто голова кругом идет. Как вы все можете так убиваться год за годом?
– Повезло, что ты не убиваешься, – ответила Ритва и села рядом со мной. – Ты ведь всю жизнь проработала в таких домах, да, Керстин?
– Ну да, почти что, – ответила я. – Но вкалывать пришлось, это верно.
– Слишком много дел, – воскликнула Сесилия и положила ноги на стул рядом с собой. – Слишком мало времени.
– Нужно спокойно, – произнесла Хатти. Я улыбнулась ей, чтобы поддержать ее. Она все лучше и лучше говорит по-шведски. Если бы все так старались и шли к своей цели.
– Кто-то должен делать работу, – сказала Ритва с мрачным видом. Она человек суровый и ни перед кем не выслуживается. Делает свое дело и уходит домой. Никаких разговоров. Точно как я.
– Как там Изабелла, ей нравится в Стокгольме? – спросила она.
– Похоже, да, – ответила я.
Мне не хотелось рассказывать, как я волнуюсь за свою дочь. Через несколько минут я сдам смену вечернему персоналу, переоденусь и уеду домой. Домой к полной тишине. Однако я продолжала:
– Но было бы лучше, если бы она вернулась домой.
– Зачем? – спросила Ритва. – И для кого было бы лучше?
Я вздрогнула от этого нескромного вопроса. Но Ритва такая, я ее хорошо знаю. Пришлось проглотить обиду.
– Мне кажется, так было бы лучше для нее, – сказала я. – С тех пор, как умер Ханс, она стала сама не своя. Даже начала ходить на психотерапию.
– Звучит так, словно это что-то плохое, – произнесла Сесилия.
– Я этого не говорила.
– Но если ей тяжело – разве не хорошо, что у нее есть с кем поговорить?
– Может быть, – ответила я. – Но ведь она может поговорить со мной. Не знаю, хорошо ли это – обсуждать свои личные дела с незнакомыми людьми.
В кофейной чашке звякнула ложка: я продолжала размешивать сахар, хотя он давно растаял. Лицо горело оттого, что все уставились на меня. Лучше бы я промолчала.
– Я знаю свою дочь, – продолжала я. – Сейчас она особенно уязвима.
– Тебе