Он также был не в курсе вопросов, которые могли оказать непосредственное влияние на него как на писателя. Несомненно, он был бы недоволен, узнав, что государственное издательство Госиздат, которое обхаживало его во время пребывания в России, отказалось публиковать произведения его интеллектуальных кумиров того времени: Герберта Спенсера, Шопенгауэра, Толстого, Ницше и Достоевского. Или что тот же Госиздат, действуя вместе с печально известным Главполитпросветом во главе с Надеждой Крупской, дал тайное указание удалить произведения этих писателей и философов из библиотек[53]. Впрочем, Драйзер успел и сам ощутить на себе существование в России государственной цензуры в театре и кино. Его развеселила «социалистическая» версия постановки «Хижины дяди Тома», но, когда дело дошло до его собственного романа, Драйзеру стало не до шуток: пьеса по «Американской трагедии» уже обсуждалась со Станиславским, когда знаменитому режиссеру было приказано не ставить ее, потому что цензоры нашли в ней «религиозные мотивы», а отношение работодателей к рабочим показалось им «слишком мягкими». Выводя Драйзера из кабинета Станиславского, его секретарша положила руку ему на плечо и мягко сказала: «Может быть, лет через пять нам разрешат ее поставить»[54].
Тем не менее к 1928 году такие противоречия и разочарования начали занимать в размышлениях писателя второе место после того, что стало основным фактором в формировании реакции Драйзера на Россию: вопрос о том, что он назвал справедливостью, под которой подразумевал социальный и экономический паритет для всех. Изложенные в дневнике размышления Драйзера связывает воедино образ мыслей, который обычно заставлял его подвергать сомнению целостность любой якобы гуманной экономики. Драйзера часто обвиняли в том, что, говоря словами Уильяма Дина Хоуэллса[55] о Марке Твене, он был социалистом в теории и капиталистом на практике. При этом, в отличие от более поздних критиков, Хоуэлле считал это обстоятельство не недостатком личности, а типично американским парадоксом. Впрочем, в любом случае это наблюдение лучше подходит к Драйзеру 1930-х годов, чем к человеку, голос которого звучит со страниц «Русского дневника». Находясь в России, Драйзер понимал, что он воспринимается здесь главным образом как «буржуа, зараженный грубым материализмом, или кровосос, неспособный ни осознать несчастья обездоленных, ни посочувствовать им» (см. стр. 275).
Это заявление представляет