Что касается «Капельника». Было такое. С меня, по сути, и началось. Петька работал врачом в «пятнашке» (психиатрическая больница № 15 на Каширке). Порой, когда я «перебирал», он привозил меня туда, или наоборот – из «пятнашки» брал капельницу и ставил ее мне дома. Как-то так пошло, что и других наших друзей (известных сегодня музыкантов и актеров) он стал «оттягивать». А потом наркотики начались. Никто не знал, что с ними делать и чем это грозит. Они накатили, как девятый вал. А тут Петька рядом. Единственный человек из нашего круга, являвшийся специалистом по выводу наркотиков из организма. Там же целая специфика. Это сейчас известны разные препараты, есть всякие реабилитационные программы, а тогда ничего подобного не было…»
Что касается писателя-постмодерниста Егора Радова, сына известной советской поэтессы Риммы Казаковой, то с ним у Сукачева пересекались векторы литературных интересов. Например, во второй половине 80-х в журнале «В мире книг» Радов был соведущим рубрики «Из истории русского поэтического авангарда». Гарика это направление увлекало плотно и долго.
«Велимир Хлебников, его изобретение особенного языка, слов – для меня было чем-то потусторонним. И Хармс, конечно. А еще Андрей Платонов, тоже со своим неповторимым языком. Я не просто был его поклонником, а буквально погибал в Платонове, в его «Чевенгуре» и «Котловане». «Котлован» для меня был и остается очень личностной вещью. Само это слово – всеобъемлющее. А произведение соответствовало моим черным, бездонным глубинам и оказывало на меня сильнейшее воздействие. Уносило к «дантовским» кругам ада, что были во мне. Да и до сих пор так. Хотя я не перечитывал эти книги двадцать с лишним лет, иногда в уме вдруг неожиданно всплывают цитаты, то из «Чевенгура», то из «Котлована».
Довольно быстро Сукачев познакомился еще с одним знаковым романом «восьмидесятников» – «Альтист Данилов» Владимира Орлова. Для этого и самиздат не требовался. Произведение в «олимпийский год» опубликовали сначала в журнале