– Я бы продал вам эту книгу? – с какой-то странной интонацией проговорил вдруг старик. – Аквариумы я уже продал, осталось совсем немного тут… – и он оглянулся по сторонам.
– Книгу? – переспросил я. – Вы что, уезжаете?
– Нет, ухожу… Не сейчас, конечно… Чуть позже. Помните, как Толстой умер?
Я кивнул.
– Я его люблю… – сказал старик. – Читал его много раз, хотел научиться у него жизни, но не вышло… Так хоть смерти у него научусь. Замечательная у него была смерть… Не правда ли? Я пойду отсюда до Конотопа. Так, чтобы не дойти… Вы меня понимаете?
Я выпил второй стакан вина, но «сухарь» был слабоват, чтобы помочь мне расставить эти фрагменты прошлого по своим местам и склеить их, как античную амфору. Нет, конечно, я понимал, что все эти люди, которых представлял сейчас в качестве своеобразного депутата старик Клим, были свихнутыми шестидесятниками, искателями смысла в литературе и философии в жизни. Мне, представителю другого поколения, было трудновато говорить с ним. Мы употребляли одни и те же слова, но он придавал этим словам явно больше смысла, чем я. Думаю, что только вино мы с ни воспринимали одинаково. Вино из одной бутылки не могло быть разным в двух стаканах.
Старик достал из книжного шкафа карту Украины и показал жирную карандашную линию, бежавшую вдоль обозначенной железной дороги. «Вот тут я пойду», – говорил он, ведя пальцем по своей линии и останавливая палец всякий раз, когда доходил он до очередной железнодорожной станции.
В какой-то момент я почувствовал, что старик меня перегрузил. Я записал его телефон и пообещал в ближайшие дни угостить вином у себя в новой квартире.
– Ну а книгу хотите купить? – спросил он еще раз напоследок, когда я уже подошел к дверям.
– А сколько вы хотите? – спросил я.
– Сто гривен! – гордо заявил он с таким видом, будто намеренно назвал неприемлемую цену, притом не для того, чтобы продать задорого, а чтобы показать бесценность предмета.
– У меня столько с собой нет, – сказал я и тут же в ответ услышал что-то вроде вздоха облегчения.
3
Через день старик Клим побывал у меня в гостях. Мы выпили две бутылки сухого вина, и, пока пили, разговор не умолкал. То, что я услышал от старика, взбудоражило мое слегка пьяное воображение. Покойный Слава Гершович, похоже, открыл какую-то тайну – то ли философскую, то ли более материальную, из-за чего и был убит самодельным электроразрядным устройством. Судя по всему, эта тайна, которая привела его к столь необычной смерти, полностью или частично заявила о себе в том самом письме Шевченко с Мангышлака, неизвестно как попавшем ему в руки и потом вместе с его же рукописью и телом захороненном на кладбище в Пуще-Водице.
Первая же мысль моя не могла не оказаться в некотором смысле богопротивной – захотелось извлечь из гроба и рукопись, и письмо, чтобы удостовериться в наличии тайны, в которую так свято верил старик Клим. В криминалистике довольно