Женевьевы не было целый час, который показался ему вечностью. Потом он увидел, как она приближается к нему с улыбкой. Но Морис пошел навстречу, насупив брови. Так создано бедное сердце наше: оно старается найти себе горе даже среди счастья.
Женевьева схватила с улыбкой руку Мориса.
– Вот я и вернулась, – сказала она. – Виновата, друг мой, что я заставила вас прождать.
Морис отвечал поклоном головы, и оба они вошли в густую, тенистую, широкую аллею, которая должна была привести их к большой дороге.
Это было в один из тех очаровательных весенних вечеров, когда всякое растение посылает свое благоухание к небу, когда всякая птичка, неподвижно сидящая на ветке или порхающая по кустарникам, посылает свой гимн любви Богу; один из тех вечеров, наконец, которому, кажется, предназначено остаться в воспоминаниях.
Морис был молчалив, Женевьева задумчива. Она общипывала одной рукой цветы букета, который держала в другой, опираясь на руку своего кавалера.
– Что с вами? – вдруг спросил Морис. – И что так опечалило вас сегодня?
Женевьева могла бы ответить ему: мое счастье.
Она взглянула на него своим кротким и поэтическим взглядом.
– Но вы сами, – сказала она, – не печальнее ли обыкновенного?
– Да, – сказал Морис, – у меня есть причина быть печальным; я несчастлив, но вы…
– Вы несчастливы!
– Разумеется. Разве вы не замечаете иногда по дрожи в моем голосе, что я страдаю? Не кажется ли мне, когда я разговариваю с вами или с вашим мужем, что грудь моя как будто готова разорваться?
– Но чему приписываете вы эти страдания? – в замешательстве спросила Женевьева.
– Если бы я был мнительным, – с горьким смехом отвечал Морис, – то сказал бы, что у меня расстроены нервы.
– А теперь вы страдаете?
– Ужасно, – отвечал Морис.
– Поедем домой.
– Как! Уже, сударыня?
– Разумеется.
– Ах, и точно, – проговорил молодой человек, – я было забыл, что гражданин Моран вечером должен вернуться из Рамбулье, а теперь уже смеркается.
Женевьева взглянула на него с упреком.
– О, опять? – сказала она.
– Зачем же вы так расхваливали мне намедни гражданина Морана? – сказал Морис. – Сами виноваты.
– Давно ли запрещено говорить о людях, которых ценишь, о том, что думаешь о человеке, достойном уважения? – спросила Женевьева.
– Уж правда… Очень сильным должно быть уважение, которое заставляет вас так торопиться, как теперь, опасаясь, вероятно, опоздать на несколько минут.
– Вы сегодня решительно несправедливы, Морис. Разве не с вами провела я большую часть дня?
– Вы правы, я в самом деле слишком