Рим, 22 октября 1987 (по телефону)
Париж – Нью-Йорк, по телефону
Хорошо западным журналистам, которые при известии о Нобелевской премии брали интервью у Иосифа Бродского впервые: перед ними было широкое поле расспросов о том, что такое поэзия, и зачем она нужна, и как он пишет стихи, и как он их понимает, и всё такое прочее. Все эти темы мы с Иосифом обсудили (я не имею в виду частные разговоры, начавшиеся более четверти века тому назад), слава Богу, еще в начале 1983 года, и этот разговор тогда же был опубликован в «Русской мысли» (№3450, 3 февр.). Поэтому, беря теперь для газеты «нобелевское» интервью, я в конечном счете ограничилась вопросами, составляющими поправки и дополнения к некоторым появившимся в печати сообщениям.
Это был наш второй за эти дни разговор. Когда, вернувшись из Италии и узнав, что Бродский наконец у себя дома в Нью-Йорке, я позвонила ему впервые, «беседа» состояла в основном из охов, хмыканий, междометий и тому подобной лирики и явно не поддалась бы ни записи на магнитофон, ни (будь такая запись сделана) расшифровке. Но тогда же я договорилась о предстоящем интервью. Оно состоялось 8 ноября.
– Иосиф, прошло больше двух недель с момента присуждения тебе Нобелевской премии. Попробуй все-таки сформулировать: как ты это осознаёшь?
– Никак. Честное слово, я не кочевряжусь, я готов отвечать, но – никак.
– А что с твоей Нобелевской речью и лекцией? И о чем ты собираешься говорить?
– Ничего пока не написано. И о чем – понятия не имею. Писать буду, когда время появится, а пока времени нет совсем. Теперь вот скоро еду в штат Юта – давным-давно обещано: читать лекции и стихи.
– То есть у тебя сохраняются все прежние обязательства, а к ним прибавились новые?
– Да, и времени решительно ни на что не хватает.
– А все-таки есть ли хоть какая-то надежда, что ты приедешь на парижский форум 7 ? Раньше ты говорил, что надежда слабая, но что, может быть, после этого самого штата Юта ты попробуешь хоть на последний день приехать.
– Боюсь, что ничего не выйдет. Я и хотел бы, но просто не могу, просто надо садиться и писать.
– Иосиф, я хочу, чтобы ты уточнил некоторые вещи, появившиеся в печати. Так, где-то было написано, что ты назвал своими учителями Рейна, Уфлянда и Кушнера. Последнее меня удивило.
– Кушнера я не называл. Я тут ни при чем. К Саше я хорошо отношусь, но это чья-то ошибка.
– Зато – прости, если я вмешиваюсь в твое творческое самоосознание, – мне кажется, что ты не назвал еще одного своего учителя из круга наших или уж, точнее, моих ровесников. Поэта, который, можно сказать, играл роль учителя для всего нашего поколения, – Станислава Красовицкого.
– Да, безусловно. Я и сам не понимаю, почему я его ни разу не упомянул. Может быть… Да нет, просто не знаю, почему.
– Может быть, это из-за того, что он сам себя зачеркнул как поэта