Память – инструмент хрупкий, ненадёжный, детская память ненадёжна вдвойне. Она и в сознании стоит особняком, а первые лет 5—7 жизни остаются отрывочными, эпизодическими. Как-будто смотрел сцену из старого фильма на восьмимиллиметровой плёнке, без звука и с мутной некачественной картинкой, не представляя, что было до и после. Иногда к обрывку фильма примешивается воображение, скорей всего более позднее, и память отказывается различать детально, как было на самом деле и что наслоилось позже.
Именно с этим 1948-м и связан первый, как кажется, трёх-пятиминутный ролик моего детства. Сейчас невозможно понять, почему именно эта сцена осталась со мной на долгие годы. В ней нет ни потрясений, ни глубоких переживаний, ярких или страшных, но вот поди ты, живёт она в памяти и не стирается. Уже гораздо позже я узнал из рассказов взрослых развёрнутую картину эпизода. Узнал и год, и конкретное место, и другие обстоятельства. Однако, в памяти они так и не были обозначены столь ярко, потому и отделены, как рассказ, полученный извне.
Зимнее морозное утро или день. Светло и всё хорошо видно. Я, трёх-четырёх лет отроду, замотанный и завязанный по самые уши, стою вместе с папой и мамой на краю заснеженной дороги в незнакомом месте. Позади, метрах в десяти, железная дорога, по которой мы только что приехали, впереди справа деревянный дом, который родители называют вокзалом. От него влево почти параллельно железной уходит дорога, метров через 150 под прямым углом сворачивает вправо и скрывается за деревянным домом, стоящим на углу. Прямо ряд ёлок вдоль дороги. Ждём.
Вокруг никаких признаков жизни и тишина при безветрии. Через небольшое время довольно неожиданно из-за угла дома, куда уходит дорога, появляется лошадь, запряжённая в сани, на которых стоит старшая сестра с вожжами в руках, не так давно уехавшая из нашего дома «отрабатывать», как объясняли родители её отъезд. У лошади из обеих ноздрей вылетает густой пар. Раскрасневшаяся на морозе, сестра лихо, стоя, подъезжает к нам и останавливает лошадь. Короткий момент встречи с поцелуями и незначащими возгласами, и меня уже усаживают в сани, закрывая каким-то тряпьём, оставляя открытым только лицо. Сестра разворачивает лошадь с санями, и мы едем куда-то в неизвестность. На этом обрывок киноплёнки памяти резко заканчивается, не давая ответа, а что же было дальше?
С этого жалкого клочка воспоминаний и началось знакомство с Кексгольмским районом, с железнодорожной станцией Мюллюпельто и посёлком Ряйсяля в далёком 1948-м году. Со временем район превратился в Приозерский, посёлок в Мельниково и только станция железной дороги, изменившая на короткий срок название на Коммунары, восстановила исконное название. Коммунарами стал посёлок при станции Мюллюпельто. Но долго ещё инерция народной памяти сохраняла старые названия района и посёлка. И только со сменой поколений они частично стали уходить, пока не ушли в историю совсем. Я остался одним из немногих, кто помнит возглас: «Айда в Ряйсель», слово Ряйсяля звучало несколько сокращённо среди ребят. Да и слово «айда», то есть «пошли», давно исчезло из обихода.
В 1948-году сестра закончила обучение в мединституте и по распределению была направлена на Карельский перешеек, ещё четыре года назад бывший финским. Я не помню, конечно, но хорошо представляю переполох родителей, узнавших, что дочка уезжает в неведомый и чужой Кексгольм, изрядно потрёпанный и пожжённый недавней войной. Однако, дочка, упорный и самостоятельный человек, каким она была по жизни, всё же уехала на три года в непонятный Кексгольм. Когда от неё пришла первая весточка с адресом, родители засобирались в дорогу, чтобы своими глазами посмотреть Ряйсяля, посёлок, куда попала сестра и как устроилась. И если 48-ой год в моей памяти не сохранился, то по мере увеличения прожитых лет я прирос к этому месту на всю оставшуюся жизнь.
В Ряйсяля-Мельниково, впрочем, как и по всему перешейку, основными обитателями были военные. Здание, неоднократно перестроенное, (там сейчас обосновался магазин «Пятёрочка») было центром средоточия военных, местным штабом. На перекрёстках дорог рядом с финскими указателями появились русские, сообщающие, что территория принадлежит ленинградскому военному округу и является заказником, где охота запрещена. Никто не удивлялся, когда по дороге проезжал военный грузовик, тащивший прицепом артиллерийское орудие, бронетранспортёр или танк.
Заселение дважды отвоёванных земель проходило с большим скрипом. Послевоенное, лежавшее в развалинах, нищее государство прилагало возможные усилия по переезду людей, многие из которых жили в землянках на недавно освобождённых, разрушенных и сожжённых деревнях, без надежды на скорое возрождение, но людей пугала чужая земля. Сам вид этих обособленных хуторов, множество вывесок и надписей на незнакомом языке чужими буквами, непривычный бытовой скарб, оставленный финнами, отпугивал.
Пусть медленно, но неуклонно гражданское население всё же прибавлялось. Постепенно