меж рыб немых с разинутыми ртами
у подло отключённых
микрофонов.
Они держались нашей болью: они же
знали, что вместе с ними негаданной
зимою мы простимся и с родиной, и
с первою любовью. Народные артисты,
чьи диво-голоса последнею мечтой
наполнили захлопнутое небо, они теперь
уходят густыми косяками в страну иной
весны, откуда все мы, наверно, родом.
Народные артисты нашей родины,
простите и прощайте. Пусто в мире.
Мы вас по-старому,
по-доброму
любили.
Прошлый сон
Я чувствую облегчение от бремени настоящего, которое, как свинец, лежит на сердце.
Потоп великих вод в безлюдном городе,
похоже, в первопрестольной, остался лишь облый
островок, где мы с мамой и бабушкой, но я их
совсем не знаю.
А волны вздуваются вкруг, серо-зелёные и
айвазовские, и наползают, но мне не страшно,
я наблюдаю.
Бабуся зачем-то подходит прямо к круглому краю.
Кричу, не обернулась. А справа две верхушки:
витая, с крестом, того самого храма и чего-то ещё,
ни на что не похожего.
Хляби стремительно всё сокрывают, и я уже
один. Доплываю до близкой фанерной башенки,
последней над водой,
карабкаюсь, вставляя босые и скользкие ноги
в дыры-окошки, смотрю на безмолвные вздутые
волны, атласные, серо-зелёные, и не удивляюсь,
что не страшусь,
и – выплываю
из света
снов
…
Юрию Кобрину, поэту и портрету
Когда отливает несущая на фиг и сущая
волна, риторика, о да, трезва и норовиста,
но ждёшь доверчиво, что из-за стёртого,
обмызганного бесами угла, из-за себя, из-за
меня, объявится повеса и поэт, остатнее же
облетит, как ветошь вчерашних раздумий.
С шейным платком, в мокасинах гусиных,
бритый опасною бритвой Тарковского –
он, элегантно-безысходный, шагнёт со своего
портрета, прикуривая эфемерно на заднике
поздней сирени, которая пахнет разлукой.
Лифляндия, Курляндия, Руссляндия –
обид не счесть, подмен не перемерить,
и плещут волны умной нелюбви, и что-то
из штанин упорно достаёт наш непростой
советский человек в пятнистой кепке
демократа из очень дорогого second-hand.
А с Юрою, кто с ним не любит беззвучно
отхлебнуть позднебарочного кофе, скажем,
на Замковой улочке? Но какое же было б
блаженство скушать с ним в непроглядном
когда-то, крякнув, живительной водочки,
видя в опрокинутом окне перламутровый
дождик времени, отзанавесивший небо и
душу. Самый литовский из русских или же
самый наоборот, нас подружила нечаянно
Грузия – бредом поэтов, ветром Гомера
в чающем