Воронцов вспомнил, как отступали из-под Смоленска. Встали лагерем под какой-то Сычевкой. Шел дождь. Он приехал в сумерках от командующего с уже начинавшейся лихорадкой. Заполз в первый попавшийся шалаш и попытался заснуть. Среди ночи явился пьяный генерал Курута и вытолкал непрошеного гостя. Михаил безропотно полез на улицу. Под телегами мест уже не было, он лег на землю, натянув на голову шинель. Капли с одуряющим однообразием ударялись по набухшему сукну, а потом просачивались вместе с дорожной пылью, оставляя на лице грязные следы. Утром его уже трясло. Но получили приказ выступать. Он кое-как взгромоздился на лошадь, начал командовать. Вокруг сплошное месиво – пушки, телеги, отбившиеся от своих рот люди. Думать забыл о лихорадке. К вечеру отпустило.
А еще было уже на Березине при наступлении. Авангарды наводили мосты. Лес не близко. Народу мало. Лед то встанет, то двинется. К утру должны были подоспеть основные части. Рубили деревья всем наличным составом – и рядовые, и полковники. Потом таскали бревна к реке, вязали веревками, каким-то тряпьем, французскими трофейными шарфами и ремнями. По пояс в зимней воде. Были провалившиеся в полыньи. Потом Михаила не удивляло, что многие заболели. Поражало, что нашлись здоровые.
Мудрено было в таких обстоятельствах поберечься. Кому какое дело, что в твоем корпусе у личного состава поголовно цинготные язвы на ногах? Сапоги яловые. Тридцать градусов мороза. Если их снимать, то только вместе с кожей. А потому и не разувались до весны. Теперь о таких вещах и вспомнить конфузно, а тогда – ничего, у всех одно и то же.
О каких барышнях речь? Позавчера граф получил от отца письмо с радостным известием – сестра Катенька благополучно разрешилась от бремени шестым ребенком. Батюшка был в восторге, но все же не преминул напомнить, что английские чада – суть графы Пемброки, а внуков Воронцовых у него, старика, нет. Все это снова растравило душу Михаила. Во время последнего приезда в Англию он осторожно осведомился у отца, каков в их роду мужской век.
Старичок страшно смутился, но ничего утешительного сообщить не смог:
– Видишь ли, Мишенька, – начал он, – я своему батюшке подобных вопросов не задавал. Не такие у нас были отношения. Брат мой старший, канцлер Александр Романович, был не по женской части. Так что тут тоже ничего твердо сказать нельзя. Я же сам, потеряв твою маменьку, попытался, грешник, найти утешение, но не получил никакой услады, только разбередил раны и решил навсегда от этого отстать. Было же мне в ту пору сорок шесть. И до сего часа могу засвидетельствовать верность ее памяти.
Михаил призадумался. Его отец – образец добродетели, чего про себя командующий сказать не мог. Напоследок старый граф совсем огорошил сына:
– Вот