Вернее, не отсиживались – а отлеживались.
Мы были вдвоем с этой женщиной. И у нас на двоих имелся один дорожный спальный мешок. Мешок был вместительный, двухместный. Но все же лежать там приходилось вплотную, тесно прижавшись друг к другу. И так мы долго лежали в ту ночь, и дыхание наше смешивалось, и руки были переплетены. Густые жесткие Анины волосы щекотали мне лицо, лезли в глаза и в ноздри и пахли томительно и пряно.
Сухощавая, рослая, со скуластым лицом, она была старше меня лет на шесть, стало быть – не так уж и молода. Но грудь ее – маленькая и крепкая с упругими, прохладными сосками – была как у девочки… и я ей так и сказал.
Она усмехнулась в ответ:
– Как у девочки… Пожалуй. Больно уж мала! А это ведь не каждому мужику нравится, это – на вкус.
– Ну а твоему-то мужику? Твоему, – поинтересовался я, – ему это – как?..
Вопрос был глупый, мальчишеский, и я тут же пожалел о нем. Но Аня отнеслась к моим словам спокойно. И отозвалась с небрежной, чуть насмешливой, кисловатой гримаской:
– Ему это вообще – до лампочки. Он же у меня ученый! Кандидат наук! Диссертацию готовит и только этим одним и живет. – И добавила, помолчав: – Только этим! А на все остальное ему накашлять. Что я, где я, как я – ему все безразлично.
– Он что же – и не ревнует тебя вовсе? – спросил я, закуривая. Спросил с некоторой надеждой… И был доволен ответом.
– Нет, – сказала она с коротким вздохом. – Он из другого теста. Сухарь, педант, понимаешь? Человек хо-лод-нокровный.
Аня сказала так – и я успокоился. И, вернувшись на базу, в село, продолжал встречаться с ней время от времени. Она приходила ко мне по ночам… Я успокоился – и напрасно! Как выяснилось, мы оба с ней ошибались.
Муж ее – этот ученый сухарь – оказался вовсе не таким уж холоднокровным. Внезапно он вызвал меня к себе в контору (произошло это месяца три спустя) и сказал, угрюмо ссутулясь, катая в зубах трубку:
– Вот что, парень. Подавай-ка заявление об уходе.
– Это почему? – удивился я.
– Да так, – пожал он плечами. – Надо.
Он разговаривал, глядя не на меня, а в стол – в бумаги, шуршал ими, согнувшись. Я видел только темя его, и седые жалкие пряди, и большие лоснящиеся залысины.
– Но почему, почему? – настаивал я. – Что случилось?
– А ты, что ли, не понимаешь?
При этих словах он поднял ко мне лицо – коротко блеснул очками – и тотчас отвел, опустил глаза. И я сразу же понял все. Я понял. Но по-прежнему продолжал упираться – теперь уже притворяясь, хитря:
– Как-то это все странно… И неожиданно… Работа мне нравится, и я вовсе не собирался бросить ее так вот, с маху.
– А все же придется, – сказал он жестко. – И если ты не хочешь скандала – уходи сам, по своей воле. А то ведь я могу и выгнать.
– Вот оно что, – пробормотал я. – Н-ну