Пристально и осторожно обошли мы берега. Потрогали лед – он был еще слабоват и всхрустывал, прогибаясь, и старик сказал:
– Она, глупая, весной заплыла – случайно, по большой воде. За рыбой, ясное дело! А после вода спала. Теперь вот она и мается, и плачет… Жалко!
– Жалко, да… Хотя чего ж плакать? – сказал я. – Воды хватает. Отсидится.
– Так ведь – одна!
Ананьев поднял лицо, колючие глаза его расширились; далекий сумрачный свет разливался в их глубине.
– Одна! – повторил он строго. – Это ты можешь понять? Ну, потом жизнь тебя достанет – поймешь… Нерпа семьей живет; ей, как и человеку, в одиночку, без своих нельзя. Нипочем нельзя! Да и не знаю, отсидится ли…
Он опустился, кряхтя, на корточки. Ощупал пальцами снег. Чиркнул спичкой.
– Тут, я вижу, рысь бродит. Гляди, наследила… Вот, гляди, к полынье хотела подобраться. И ведь подберется, подлая. Нет, браток, тут заплачешь!
Мы воротились не скоро. Тянуло морозом с реки; снежок подсох и позванивал ломко, и было зябко и неуютно в сплошной, непроницаемой темени. Еще не рождалась луна – стояли последние осенние ночи.
– Проводник-то наш каков, а? – укладываясь, сказал Гриша. – Помнишь: бояться надо – трусить нельзя.
А Анна добавила:
– Что ж, это – характер! Настоящий мужчина, таежник…
Я оглянулся на старика. Он сидел по другую сторону костра и таким запомнился мне надолго – угловатым, всклокоченным, неподвижным.
Дымные отсветы шатались по его лицу, и борода казалась раскаленной, а за спиной, из холодной глубины все тосковал, все кого-то звал и оплакивал одинокий, томительный голос.
Утром Ананьев сказал, поскребывая в медной бороде:
– Я, ребята, обещался свести вас к Тазовской губе… Она вот – за излучиной. Километров двадцать, не более того. Здесь дойдете сами.
Он говорил, занавесив бровями глаза. Он смотрел на восток – туда, где клубилось за хребтами низкое ледяное солнце.
– Уж вы, ребята, не обижайтесь, а я – домой! Полгода ведь не был, не спал в тепле, шутка сказать. Все один, один… Нынче целую ночь думал… А вы молодые, шустрые, вы и без меня дойдете, дотопаете – свободно. Вас еще жизнь не достала – вам легко!
И мы расстались с ним, досадуя и торопясь.
Мы расстались – но история эта запомнилась мне.
Образ старого лесного бродяги, вдруг заскучавшего по семье, по дому, нередко теперь возникал перед мысленным моим взором, и слова его: «Человеку одному, без своих, нельзя, нипочем нельзя», – слова эти запали в душу глубоко и прочно. В самом деле, пора и мне менять адрес, думал я, пора возвращаться в Москву, в город своего детства. Там я буду среди близких, среди своих. У меня там будет твердая почва; я развернусь в литературе, начну… Начну… А здесь – что, в конце концов, меня здесь держит? Что привязывает к этой экспедиции? По сути дела, она – мое случайное пристанище. Я