а он молчал. Один не выдержал и спросил: «Что ты собираешься с нами делать?» – «Расстреляю», – ответил Пабло. «Когда?» – спросил человек тем же серым голосом. «Сейчас», – ответил Пабло. «Где?» – спросил человек. «Тут, – сказал Пабло. – Тут. Сейчас. Тут и сейчас. Хочешь что-нибудь сказать?» – «Nada, – ответил civil. – Ничего. Но это гнусность». – «Гнусность – это ты, – сказал Пабло. – Ты – убийца крестьян. Ты и собственную мать застрелил бы, не моргнув глазом». А civil ответил ему: «Я в жизни своей никого не убил. И мать мою поминать не смей». Пабло ему: «Ты вот все других убивал, а теперь сам покажи, как надо умирать». Тут другой вступил: «Незачем нас оскорблять, – говорит. – А умереть мы сумеем, не сомневайся».

      Тогда Пабло скомандовал: «Встать на колени лицом к стене. – Civiles переглянулись. – Я сказал: на колени! – рявкнул Пабло. – А ну, быстро!» Один из четверых посмотрел на самого высокого, того, который объяснял Пабло про пистолет, и спрашивает: «Ты как считаешь, Пако?» У него на рукавах были капральские лычки, и он страшно потел, хотя в такую рань было еще холодно. «Да какая разница, – ответил ему высокий. – Можно и на колени». – «Ну да, к земле ближе будет», – вроде бы как пошутил другой, но никто не улыбнулся – слишком все жутко было на самом деле.

      «Ну, на колени так на колени», – сказал тот, первый, и все четверо опустились на колени; вид у них был нескладный: лицами к стене, руки висят вдоль туловища, а Пабло зашел сзади и всех по очереди перестрелял в затылок из пистолета – переходил от одного к другому, приставлял дуло к затылку, нажимал на курок, и каждый после выстрела оседал на землю. Я и сейчас еще слышу те выстрелы, резкие и в то же время какие-то приглушенные, и вижу, как дергается ствол и падает вперед голова. Первый из четверых держал голову прямо и неподвижно, когда ему в затылок ткнулось дуло. Второй наклонил голову вперед и уперся лбом в стену. Третий задрожал всем телом, и голова у него затряслась. И только один, последний, закрыл глаза руками. Четыре тела некрасиво так лежали возле стены, когда Пабло развернулся, подошел к нам с пистолетом в руке, сказал мне: «Подержи его, Пилар, я не знаю, как его снова поставить на предохранитель» и отдал мне пистолет. Потом он долго смотрел на четверых гвардейцев, лежавших под стеной казармы. Все остальные, кто был с нами, тоже стояли и смотрели на них, и никто не произнес ни слова.

      Город мы взяли. Было рано, никто из нас еще не ел и не пил кофе, мы смотрели друг на друга: все были покрыты пылью от взрыва казарм, как крестьяне, работающие на молотилке; тяжелый пистолет оттягивал мне руку, и когда я взглянула на мертвых гвардейцев возле стены, в животе появилась какая-то слабость; они были такими же серыми от пыли, как и мы, но сухая земля под каждым из них уже пропиталась кровью. Пока мы так стояли, над дальними горами начало всходить солнце, оно уже осветило дорогу, на которой мы стояли, и белую стену казармы, и висевшая в воздухе пыль в его первых лучах зазолотилась, и крестьянин, который стоял позади меня, посмотрел на стену казармы и на то, что лежало под ней, потом перевел взгляд на нас, потом на солнце и сказал: