– Мне они нравятся, – ответила девушка.
– Да что в них может нравиться?
– Я люблю их запах и чувствовать мягкую хвою под ногами. Люблю слушать, как ветер шумит в их верхушках и как они поскрипывают, раскачиваясь.
– Ты все любишь, – сказала Пилар. – Ты была бы подарком для любого мужчины, если бы умела получше стряпать. Сосновый лес такой скучный. Просто ты никогда не видела ни березовой, ни дубовой, ни каштановой рощи. Вот это леса! В них каждое дерево отличается от другого, у каждого свой характер, каждое красиво по-своему. А сосняк – скука смертная. Ты как считаешь, Inglés?
– Я тоже люблю сосны.
– Pero, venga[24], два сапога пара, – сказала Пилар. – Вообще-то я тоже люблю сосны, но слишком уж долго мы в них сидим. И еще я устала от гор. В горах есть только два направления: вниз и вверх, а вниз – значит, к дороге и к городам, где хозяйничают фашисты.
– Ты иногда ездишь в Сеговию?
– Qué va! С моей-то рожей? Такую рожу никогда не забудешь. Как бы тебе понравилось быть страхолюдиной, красавица? – спросила она Марию.
– Ты не страхолюдина.
– Vamos, это я-то не страхолюдина? Я страхолюдиной родилась. И всю жизнь была страхолюдиной. Вот ты, Inglés, который ничего в женщинах не смыслит, знаешь ли ты, что чувствует уродливая женщина? Знаешь ли ты, что значит всю жизнь быть страхолюдиной, а внутри ощущать себя красавицей? Чудно́е, доложу тебе, ощущение. – Она опустила в воду другую ногу и тут же отдернула ее. – Господи, ну и холодрыга! Ты глянь на эту трясогузку. – Она показала на серенький пушистый комочек, прыгавший вверх-вниз на камне выше по ручью. – Никчемная птица: ни петь не умеет, ни в пищу не годится. Только и знает хвостом трясти. Дай мне закурить, Inglés, – сказала она и, взяв у Роберта Джордана папиросу, прикурила ее, чиркнув кремнем о кресало – их она носила в кармане рубахи. Потом, выпустив дым, посмотрела на Марию и на Роберта Джордана. – Странная штука жизнь, – сказала она, выпуская дым через ноздри. – Из меня вышел бы хороший мужик, но я – самая настоящая женщина, и притом самая настоящая страхолюдина. Хотя многие мужчины любили меня, и я многих любила. Чудно́. Ты послушай, Inglés, это интересно. Посмотри, какая я страхолюдина. Внимательней посмотри, Inglés.
– Ты не страхолюдина.
– Qué no?[25] Не ври мне. Или… – Она рассмеялась своим глубоким грудным смехом. – Неужели и на тебя начало действовать? Нет. Это шутка. Нет. Ты посмотри на это уродство. А все ж есть у женщины внутри что-то такое, от чего мужчина становится как слепой, когда любит. Ты этим чем-то и его ослепляешь, и сама слепнешь. А потом, в один прекрасный день, безо всякой причины, он вдруг видит тебя такой, какая ты есть на самом деле, и перестает быть слепым, и ты сама уже видишь себя такой, какой он теперь тебя видит, и теряешь своего мужчину, а вместе с ним и то, что было у тебя внутри. Понимаешь, guapa? – Она похлопала девушку по плечу.
– Нет, – ответила Мария. – Потому что ты – не уродливая.
– Головой