Замок падет, и ты войдешь.
В рубахе, босиком, навстречу
Рванусь – так в плоть нацелен нож,
в слепое тело человечье!
И уж не чую, где глаза, где ноздри, губы, – осязаю,
И зрю, и вьюсь, как бы лоза, вокруг! И покрещу слезами
Все – ягель-мох булыжных щек,
В брезенте тяжкую поклажу, —
Да, под Луной всяк одинок,
И смертушка берет под стражу
Живую душу, но от глаз
Сверканье брызжет! Соль и злато!
Я дожила! Я дождалась!
Доцарствовалась – без возврата —
До возвращенья твоего!
О, блудного, – с такой чужбины,
Где все смешалось торжество
В котле: крестины и годины,
Кагор причастья – и кутья,
Блины на Масленой – и водка
Сорокоуста… Только я,
Как перевернутая лодка
На вьюжном волчьем берегу,
О, брюхом кверху – под звездами,
Ждала тебя! Так – на снегу —
Пред храмом – снег берут устами
Юродивые! Так – собак,
Собачник, выпустив из клетки,
Обматерит! И Марсом – так,
Снегирь, вцепившись когтем в ветку,
В ночи сверкает!
…Ты пришел.
Молчишь. Во рту замерзло слово.
И звездный тот, Небесный Вол
Все поле купола ночного,
Сопя, хрипя, перепахал, —
И комья льдистые – созвездья —
Могучим плугом разбросал,
Творя прощенье и возмездье,
Покуда мы, как два щенка, скуля и плача, подвывая… —
О, где язык, а где рука, скула, мокрей и слаще Рая… —
Где очи милые… уста соленые… – как две печали,
Там, у подножия Креста, с тобой друг друга целовали.
МОЛИТВА О ГОРАХ
Лишь закрою глаза – и отвесно
обрывается скал лазурит…
О, я верю, что Время – чудесно,
только страшно, что Время творит.
Горы, острые, словно рубила,
душу грубо стесали огнем.
Я молилась им. Я их любила —
ныне, присно, и ночью, и днем.
На гольцы я взбиралась!
Глядела на зеленые шкуры Саян!
И тугого шаманского тела
бубен пел, ненасытен и пьян!
Я вратами зрачков забирала,
всю всосала жестокую синь
глаз охотницких старца Байкала,
злую Хамардабанскую стынь!
Стрелы гиблые, меч мой каленый,
меч Гэсэра – слепая гора!
Да звезды, до меча Ориона
дотянулись, допели ветра…
Улетела я нищею птицей.
Причастилась сладчайшей беды.
Глотку выжгла мне – мнила напиться! —
боль железнодорожной воды.
Я устала – той нечеловечьей,
той усталостью, где топоры
острых звезд ищут шею и плечи,
и сребристой лучины горы
не видать – в этом каторжном гуле,
в сальных,