До моего отеля было уже рукой подать. Говорили о литературе, о жизни…
─ Понимаете, Архип Петрович, это было… Лучше, чем Керуак, не скажешь. Я даже наизусть помню кусок из «Дороги»: «I was a young writer…».
─ Красивый фрагмент, – согласился Бурунзин. – «Я был молодым писателем… хотел отправиться в путь… я знал… где-то я завладею жемчужиной…» Каждый, в общем-то, хочет только одного – получить Жемчужину…
Бурунзин закурил очередную сигарету – океанский ветер метнул мне в лицо табачный дым.
─ Постоянно тогда носился с этой книгой, всем о ней восторженно рассказывал, давал читать, – вспоминал я журфак МГУ.
Дым летел в мою сторону. Я уже давно сам не курил. Запах жженого табака был неприятен…
Мимо проехал двухэтажный автобус пятисотого маршрута, в котором накануне вечером со мной приключился обморок.
Торчать на пляже надоело. Петрович предложил пойти в нашу сторону. Жил он, по его словам, поблизости.
Когда проходили очередной украшенный азулежу фасад, Петрович сказал:
─ Здесь я живу. Может, по рюмочке портвейна?
В квартире Бурунзина слегка пахло сыростью. Это напомнило мне запахи отсыревшей штукатурки, подгнившей древесины, плесени, которые всегда сопровождают храмы в Браге, Авейру, Порту, Лиссабоне.
Мы сели возле журнального столика – в метре от выходящего на набережную распахнутого окна. Между нами воцарилась уже откупоренная бутылка рубинового портвейна, в которой плескалось больше половины. Петрович извлек из какого-то скрипучего шкафчика две вместительные стопки, что-то вроде уменьшенных бокалов для виски…
─ Специальных емкостей для портвейна у меня нет.
Я вспомнил, как мы пили в поезде Москва – Ленинград, когда ехали на фестиваль Ленрок-клуба, портвейн из пластмассовой канистры. Ребята постарше из нашей миитовской общаги купили где-то разливного портвейна. И мы пили его, наливая в один-единственный пластмассовый складной стаканчик. Я играл на гитаре «Бодхисаттву» Майка, а трое парней мне подпевали: «Вперед, вперед Бодхисаттва, вперед!» Какой там 220-миллилитровый ридель, заполняемый на треть!
─ Это может помешать оценить букет! – не удержался и съехидничал я.
─ Хм. – Петрович щелкнул зажигалкой у себя перед носом.
Я поудобнее – уже прилично к тому моменту находился – устроился в кресле.
─ Скво поехала в Авейру, можно курить! – мой собеседник с довольным видом выпустил струю табачного дыма.
Жил Петрович с женщиной родом откуда-то из Центральной Африки. На стене висела ее фотография – за стеклом, в простой деревянной рамке.
─ Она у тебя молодая. Лет двадцать семь?
─ Скажешь тоже! Сорок семь почти. Сохранилась хорошо. А потом, это ж фотка…
Приземистая бутыль, сыр, сигареты в мятой пачке… Джентльменский набор, достойный полуночной детской песочницы в недрах Медведкова.
Бурунзин рассказывал