Испытующе смотрят четверо на господских детей, троих юношей и девочку, – ах, какой тяжкий взор. Плечи сами под этой тягостью сгибаются.
Мгновение назад победоносные, охотники вдруг растерялись. На погляд их выставили, будто скот на ярмарке. Руки, колени – все у них в звериной крови; сами – потные, пыльные, всклокоченные, еще не остывшие от утренней погони.
И девочка недалеко ушла от братьев, хотя все утро смиренницей просидела за прялкой. Вот уж и клок из одежды вырван, и липкие от крови лапки в птичьем пуху.
Молчание стоит в башне. Тоска забирает.
И тут Петронилла храбро произносит тоненьким голоском:
– Благословите меня, добрые люди.
И тихонечко встает на коленки.
Помедлив, одна из женщин поднимается со скамьи и подходит к Петронилле.
Суха и чиста, выбелена солнцем, омыта дождем, высушена ветрами, прокалена внутренним жаром. Чистота и жар стекают с ее плаща, как вода, – потоком.
Хрипловатым от долгого молчания голосом женщина произносит:
– Господь да благословит тебя, дитя.
И ласково понудив встать с колен, целует в лоб.
Слабое прикосновение сухих губ опаляет, точно раскаленное тавро.
Всхлипнув, Петронилла приникает к грубому плащу, обхватывает его обеими руками. Под плащом – тощее и твердое, как палка, тело.
Женщина еле заметно улыбается.
– Бог да благословит тебя, – повторяет она одними губами, без голоса.
От всей души Петронилла говорит:
– И вас тоже, вас тоже, добрая женщина.
И вдруг, вскрикнув, поспешно размыкает кольцо обнимающих рук.
– Иисусе милосердный! Я вас запачкала! Я грязная!
Петронилла прячет ладошки за спину, трет их там об одежду, марая камизот и блио. Ей даже глаза поднять страшно. Что она натворила! Боже, что она натворила!..
Захватать кровавыми пальцами одежду той, что никогда не лишит жизни ни одно живое существо… Пальцами, которыми только что с силой вырывала птичьи потроха из вспоротой утробы… Прикоснуться к той, что никогда не вкушает мяса, не пьет молока и яиц…
Женщина безмолвно отступает, отходит прочь.
И тут Петронилла видит, что на белом плаще гости не осталось ни пятнышка.
Сперва девочка не хочет верить своим глазам, но встретившись взглядом с гостьей, понимает: нет, ей не чудится. Гостья словно бы сказала ей – только ей одной: «Да». И даже слегка кивнула, полуопустив веки.
– Да, – шепчет Петронилла, как во сне. – Да…
Рядом с ней о чем-то толкуют ее братья. Громко распоряжается старый граф Фуа. Ворчит ее отец, Бернарт де Коминж. Немногословно, вполголоса, переговариваются между собой и со старым графом четверо его гостей.
Ничего этого Петронилла не видит и не слышит. Только бы не помешали. Только бы не спугнули… Отгородившись от всех толстой стеной тумана, лелеет и баюкает в себе то единственное