Я ж вас веду на братьев; я Литву
Позвал на Русь, я в красную Москву
Кажу врагам заветную дорогу.
Ко всему прочему, самозванец попирает красоту, святыню русскую, «красную Москву» отдает на разграбление врагам.
Эту сцену на Красной площади Пушкин заканчивает ремаркой: «народ расходится». И эта ремарка перекликается с ремаркой в самом конце драмы:
Что ж вы молчите? Кричите: да здравствует царь
Димитрий Иванович!
Н А Р О Д безмолвствует.
Из истории мы знаем, что на этот раз скажет народ. Но пушкинское «народ безмолвствует» существует и обращено также к нам и нашему будущему, к нашему читательскому сознанию. Эти сцены хождения народа с молебнами и иконами к Годунову должны вызывать у читателя, знающего страшные последствия смуты и интервенции, горькое чувство неправды и безумия. Как и эпизод в доме у Шуйского, когда мальчик читает для гостей верноподданническую молитву во славу Годунова, кровавого царя. И не эту ли молитву «сочинил» инок Григорий, находясь в Чудовом монастыре, и уж не этот ли «мальчишка», наученный льстить и лгать, отбирает копеечку у юродивого? В этой сцене, «Площадь перед собором в Москве», где появляется юродивый, заключено многое важное для пушкинской драмы. На обман и насилие самовластья зреет в народе справедливое несогласие и возмущение: «Вот ужо им будет, безбожникам». Готовится кровавый и беспощадный бунт. Здесь же рядом с «мальчишками» появляется «старуха»: то есть соединяется начало и невинность жизни с ее старостью и осознанием своей греховности. Просит старуха: «Помолись, Николка, за меня грешную». Но почему кто-то другой должен молиться за ее грехи? «Дай, дай, дай копеечку», – отвечает, троекратно усиливая слово «дай», блаженный Николка. Не от нужды он это делает, а чтобы обратить внимание бедной старухи на собственные силы, на странную зависимость ее греховности от уплаты или неуплаты денег. Старуха появилась на площади после церковной службы, где в церкви привычно отдает копеечки в надежде на облегчение от грехов своей души. И юродивый пародирует эти церковные нравы и обычаи. А вот Годунов, терзаемый душевными бедами и муками, признается в следующем:
…ничто не может нас
Среди мирских печалей успокоить;
Ничто, ничто… едина разве совесть.
Стал готовиться Николка к молитве, но мальчишки помешали, отобрали копеечку, так он ее и не закончит, а старуха, не дождавшись и не узнав, уйдет. Ей для ее спокойствия не совесть нужна и не сама реальная молитва, а только воображаемая, по правилам и по законам, и за плату исполненная. Но, может, для успокоения своей души подумала бы старуха, что нужно сделать, чтобы мальчишки, подражая взрослым, не грабили юродивого и не отбирали ее копеечку. И тогда из «старухи» она вновь могла бы обратиться в женщину. Юродивого Николку, не имеющего ни перед кем боязни, можно сравнить с образом Христа: он тот, кем бы мог