Заказывали могильный камень. Писали в бланке необходимые для выбивания даты.
И ноябрь, как месяц рождения, написали неразборчиво, небрежно, двумя штрихами – II.
А мастер решил, что это римская двойка, то есть февраль, так и выбил.
Заметили это позже, когда камень уже был готов. Решили не менять, особенно зная лёгкое отношение к датам самого деда.
На его могиле, на кладбище города Димитров, Донецкой области, ныне внезапно переименованного в Мирноград, так по сей день на могильном камне и указана дата рождения как 7 февраля 1926 года.
С каждой новой датой дед словно взрослел.
Родился под одной, жил под другой, умер под третьей.
Умер он в 1993 году, от рака поджелудочной железы.
За полтора месяца до его смерти, это был поздний ноябрь, бабушка шла по двору мимо летней кухни, уже закрытой на зиму, и вдруг увидела на окне что-то странное, словно его грязью изнутри заляпали.
Около того окна было как раз дедово место, он там обычно сидел, читал газеты, пил брагу. Его, проходя по двору, всегда можно было там заметить. Я ему махал, а он корчил озорные рожи.
Бабушка растворила кухню, подошла к окну, сдёрнула с него ткань, а всё стекло жирным слоем кишит мухами.
А это поздняя осень, мухи сонные, вялые, и вообще неизвестно, откуда они в таком количестве взялись — их и жарким летом столько никогда не бывало.
Жуткое зрелище. Бабушка взяла плотную ткань, долго давила мух на окне. Потом отмывала неровное стекло, косо схваченное замазкой.
Деду ничего не сказала — а он уже во двор сам и не выходил.
Не сказала, потому что в этих местах, даром что это пролетарский, обделённый предрассудками Донбасс, нет вернее приметы — к покойнику. Страшно было о таком сказать.
В ночь, когда дед умирал, он совершенно точно чувствовал, что это всё.
Говорить не мог, что-то нечленораздельное бормотал и злился, что бабушка не понимает.
Потом он плакал. А потом собрал все силы на одно слово – «уйди!».
Бабушка вышла. Он затих.
Когда вернулась, уже был мёртв. Отчего-то пожелал уйти в одиночестве. Смерть — слишком интимный акт.
Было это в ночь с 7 на 8 января. С тех пор для меня православное Рождество — это скорее поминальный, скорбный день.
Похоронили тихо. Слёзы не шли.
Бабушка стала более задумчивой. Начала разговаривать сама с собой, не замечая, что говорит вслух.
Однажды мы вечеряли, она сидела задумчивая, пила кисляк. Потом вдруг в такт своим мыслям неожиданно и удивлённо произнесла: «А ведь он оттуда уже не выберется».
И я не стал ни о чём переспрашивать, точно догадавшись, о ком это она.
Для меня самого смерть деда в полной мере ещё не осозналась. Была чем-то абстрактным, странным.
Уже много позже смерти, когда сошёл снег и заколосилась жизнь, случились две символичные приметы.
За двором был вишнёвый и яблоневый сад. Одна из вишен росла неудобно, уходила