каплями застывающей ртути.
Я брал в свои руки травы,
сладкие плоды
и цветы;
я прижимал их к лицу,
я вдыхал
переливчатый аромат их беспечности.
Но чуя моё дыхание,
сущность которого – ненависть,
они дрожали, коробились,
сохли
и отдавали свою жизнь ветру.
А он – лёгкий,
но всё же коварный,
завывал
и будто бы радовался,
поглощая новые атомы…
Я прах их сдувал
и, кружась,
тяжело опускался на землю он
чёрными снежинками горести.
Я тревожно
взирал на людей,
что порой
возникали в отдалении,
словно призраки
из моих видений;
они и были призраками —
я знаю,
я дивился
их чудной похожести
на меня, а ещё изумлялся
возможности этого сходства.
Уходили они —
пугливые, странные —
вдаль
и исчезали в тумане.
А затем умирали нервно,
разлагались,
гнили смрадно
и мерзко;
и присев на корточки в задумчивости,
я рисовал на телах их узоры,
печальные и грозные картины.
Их понять было трудно другому —
там небо
вливалось в землю
и, излучая
белёсо-дымную лазурь,
отражало его обречённость.
Они мудры были, те картины —
мудры, благолепны, прекрасны,
но понять их
было трудно и мне.
Единственная
из тех существ,
единственная,
принятая за равную,
женщина,
рискнувшая быть рядом,
была спокойна, тиха,
угрюма,
но,
как ни странно,
красива.
Она совсем не казалась смертной,
не казалась женщиной,
человеком,
но ты знаешь,
о правый глаз мой,
ведающий бликами снов
и видящий тайны многия,
она горько и слёзно раскаялась
о том,
что повстречалась со мною.
И те немногие,
смысл имени моего
знавшие,
что, дрожа, издавали уста,
а также имени чёрного лебедя,
что, крича,
кружился в поднебесье,
указывая дорогу к Солнцу,
были раздавлены
сосновыми ступнями рока,
и будто видел я,
как сливались они с бесцветием,
покрывались коростой забвения
и, быть может,
пылинкой лишь жалкою
беспокоили мир
существованием.
Как та,
как та несчастная женщина.
А я,
одурманенный цветом горных вершин,
близостью и ясностью смерти
и чем-то ещё,
что тяжёлым, мучительным гнётом
проникало в меня,
и гнёт