«Всему, что она умела, она научилась у моей мамы», – сказал Северин. А потом объяснил, что буква I на его куртке – от названия штата[1] и что самый больший рубеж, который он взял, – это второе место в соревнованиях Большой Десятки, в весовой категории 157 фунтов.
«А сколько вы весите сейчас?» – спросила Эдит. Он выглядел огромным, хотя в те времена был еще относительно строен.
«Сто пятьдесят восемь», – сказал он. Она не поняла, в шутку это или всерьез. С ним всегда было так.
Потом он навалился на стол и сказал:
«Давайте утром, а? Посмотрим Бельведер, объездим несколько квартир – старые друзья моих родителей сохранили лучшие картины отца. Ему, по-моему, не везло с их продажей. Во всяком случае, денег он на этом не нажил. Вы представить себе не можете, как я рад, что вы приехали».
Эдит смотрела на его глаза, волосы, на сломанный зуб.
«Я умираю – хочу уехать из Европы, – сказал он ей. – Здесь все гибнет. Очень хочу вернуться в Америку, но мне надо скинуть сначала картины отца. Это такая проблема, честное слово».
И тут Эдит поняла, что он говорит о деньгах, ведь он беседовал с представителем нью-йоркского Музея современного искусства, только что прибывшим из Парижа, чтобы посмотреть и оценить картины Курта Уинтера. Она вдруг сообразила, что не имеет ни малейшего представления о том, сколько может заплатить музей, но наверняка немного. Боже, а может, Курта Уинтера они вообще согласятся принять только как подарок?!
Ведь бывает и так, не правда ли? К тому же мама сказала: одну, максимум две картины.
Почему-то она коснулась его руки. Эта его чертова привычка оказалась заразной. Но, прежде чем она успела что-либо ответить, к Северину прильнула фрау Райнер, куснула его за ухо, взяла за подбородок и сочно поцеловала прямо в губы. Эдит увидела, как скользнул внутрь ее язык. Северин не выглядел удивленным – просто прервали его беседу, но фрау Райнер бросила на Эдит такой взгляд, под которым та сникла. Она почувствовала себя девчонкой. Да уж, подруга матери. И Эдит выпалила:
«Я весь вечер смотрю на ваше платье и не могу разобраться, как оно сшито».
Фрау Райнер удивилась, что Эдит обратилась к ней, и, конечно, не поняла, о чем речь. Но все сказанное адресовалось Северину.
«Может быть, Густав Климт придумал для вас эту модель?» – поинтересовалась она.
На слово «Климт» фрау Райнер сделала стойку, а Эдит продолжала:
«Я хочу сказать, это в его манере: и блестящая позолота, и маленькие квадратики, и египетский разрез глаз. Но мне кажется, вы драпируетесь не совсем так, как задумано».
Она замолчала, смущенная; раньше ей несвойственно было так вести себя.
И Северин, сохраняя на лице свое мальчишеское выражение, ответил несколько покровительственным тоном, к которому Эдит привыкла, ведь у нее всегда были старшие по возрасту поклонники.
«Не хотите же вы, чтоб я в самом деле это перевел? – спросил он и при этом улыбнулся,