Наташа росла очень болезненной, и мама бесконечно и неустанно лечила её народными средствами. В нос обычно закапывался сок лука, чеснока, вперемешку с соком столетника. После всех этих снадобий в носу щипало и жгло так, что выть приходилось на весь дом. А Томка передразнивала её, кривя всякие мерзкие рожицы. Но больше всего доставалось ей от сестры, когда родители уходили на работу. Тут уж Томка отводила душу. Перед приходом на обед отца Томка тащила её, заплаканную, к умывальнику, споласкивала ей лицо холодной водой и трубила в ухо:
– Только попробуй наябедничать отцу, никогда гулять с собой не возьму и ребят всех настрою, чтобы с тобой не водились.
Угроза звучала весомо. И на подозрительные взгляды отца Наташа, хлюпая носом, заученно твердила одно:
– Мыло в глаза попало!
А любимым занятием Томки было обсуждать мать. Мол, не попросит помощи, а потом упрекает. А ещё сестра не любила, когда мать старалась быть лучше, чем есть на самом деле. Это случалось, когда в дом приходили незнакомые или малознакомые люди. Голос у мамы становился каким-то грудным, воркующим. А вид – таким интеллигентным, что Томка, подмигивая ей, давилась со смеху.
– Смотри! Смотри! Интеллигентная какая! – шептала она ей на ухо. – А люди уйдут – она отцу таким матом врежет!
Иногда Томка так выводила мать, что та, прикусив воротник старенького фланелевого халата, начинала гоняться за ней вокруг стола, чтобы схватить за косу. Длинноногая Томка, войдя в азарт, увёртывалась и поддразнивала:
– Ну! Ну! Попробуй-ка! Схвати её, схвати!
Мать, больная и тучная, задыхаясь от этого суматошного бега по кругу, притворно изображала на лице плаксивую гримасу и, заикаясь, сквозь смех и слёзы повторяла: «Сэ… сэ… сэ….!!!» Видимо, язык не поворачивался произнести на дочь грубое слово. Прыгая вокруг стола то влево, то вправо, Томка подсказывала ей: «Стерва!», «Собака!», «Свинья!». Тут мать, наконец, останавливалась, переводила дыхание и устало произносила:
– Ну, паразитка, погоди у меня!
Но более десяти минут сердиться мама не умела. И снова они, как ни в чём не бывало, вместе ели тонкие, воздушные блины со сметаной. И снова общалась так, словно и не было никакой размолвки.
Сестра уехала учиться в Петербург, когда Наташе было всего десять лет. И когда приезжала домой на праздники или каникулы, любила посекретничать с мамой на кухне, плотно прикрывая дверь перед самым носом младшей сестры: «Не мешай! Дай с мамой поговорить! Займись уроками!». Причём говорила это с таким злорадным торжеством, что у Наташи захватывало дух от обиды. А мама только головой качала. Начинать ссору со старшей дочерью, приехавшей всего на два дня, ей очень не хотелось.
Наташа вздохнула, взяла в руку нож, стала очищать кочан капусты,