– Почему вы считаете, что у разрушения нет четкого вектора?
– Очень просто. Вы рассказывали, как взорвали мост. И говорили об этом, как обычно говорят о серьезной психической травме мои пациенты – умалчивая подробности, пытаясь не сболтнуть лишнего, но с особенным упором на ваши личные чувства. Например, при виде убитого товарища. Простите, что я поднимаю эту тему. Возможно, это заденет вас. Но вы никогда не задумывались о том, что, разрушив этот мост, вы разрушили себя?
Он был прав, этот седой доктор с добрым лицом, в круглых очках и с пышными усами. Я кивнул.
Через два дня Остенмайера взяли гестаповцы, когда он выходил из гостиницы. Его допрашивали сутки. Спасло его только личное вмешательство Геббельса: министр пропаганды давно был любителем статей Остенмайера и не мог позволить, чтобы его посадили. Его заслуги в научной работе перевесили крамольные слова, которые он сказал мне, и вскоре его отпустили. Он блистательно выступил на конференции с докладом о роли фольклора в формировании сознания, а затем уехал в Мюнхен.
Нет, донес на него не я. Скорее всего, это был официант или кто-то с соседнего столика. Хотя, если честно, я должен был предупредить, что за мной, как за сотрудником разведки, могут следить. И за моими контактами. Почему я этого не сделал? Я не хотел, чтобы он знал о моей работе в разведке.
Больше мы с ним не виделись.
Его слова о демонах я вспоминал после начала войны, ожидая прихода немецких войск. Это были тревожные дни: каждый день поступали новые известия об отступлении польской армии, но молниеносная война оказалась немного дольше, чем думало наше командование. Я нервничал: нужно было вести себя как обычно, чтобы не вызвать ни у кого подозрений. Я прекрасно понимал, что если раскроюсь, меня шлепнут на месте без лишних сантиментов. Выезжать из Кракова навстречу войскам тоже было опасно – я совсем не хотел попасть под снаряд или встретить шальную пулю.
В городе царила паника. Люди собирали пожитки и уезжали. Все понимали, что сдача Кракова – вопрос времени. Многие коллеги из нашей редакции перебрались в Варшаву. Меня звали с собой, но я отвечал, что не оставлю своего города, чем снискал особенное уважение Ожешко: в нем проснулся совершенно яростный патриотизм. А еще он стал слишком много пить.
В таких условиях работа практически встала. Я ходил в полупустую редакцию и почти ничего не делал. Главный редактор перестал собирать сотрудников на ежедневные планерки и большую часть времени проводил в своем кабинете. Ожешко постоянно крутился вокруг меня, и я не понимал, что ему было нужно. Иногда он приходил на работу пьяным. Всем было наплевать.
– Когда сюда придут немцы, – говорил мне Ожеш– ко, – они не получат Краков просто так. Мы им покажем. Покажем ведь?
– Покажем, – отвечал я.
Сам же я думал лишь об одном: поскорее бы.
Я внес хороший вклад в наступление. За время работы я устроил множество блестящих провокаций в прессе, которые сыграли на руку нашим дипломатам. Я передавал