– Мы близки к завершению. Через несколько месяцев дело будет закончено. Уже сейчас сокращаем количество рабочих мест, в которых нет необходимости.
– Сколько было необходимо людей, чтобы поднять ваш проект?
– Около тысячи.
– Все евреи?
– Нет, среди них были и арабы, но немного.
– Вы были довольны рабочими-евреями? – обращается к нему с вопросом присутствующая при беседе женщина-нееврейка.
Рутенберг улыбается, и его лицо принимает совершенно новое выражение. Что-то детское, плутовское появляется в его глазах, скрытых за стеклами очков.
– Я думаю, что во всем мире нет лучших рабочих, чем те, которые были у меня. Знаете, среди них было 15 музыкантов.
– Что это значит?
– Настоящие, профессиональные, дипломированные музыканты, окончившие консерватории. Я купил для них пианино. После работы они переодевались и садились играть. Я нигде не слышал такой игры.
– Между вами и рабочими возникали какие-нибудь трения?
Были ли волнения, забастовки?
На его лице вновь улыбка. Отвечает:
– Забастовки? Нет, этого не было. Но недовольство в самом деле было.
– Из-за чего?
– В этом-то вся суть. Знаете из-за чего? Из-за того, что я не разъяснил им свой план. Они хотели знать весь технический проект полностью. Слышали ли вы, чтобы где-нибудь, в другой стране, рабочие были бы из-за этого недовольны?
С гордостью и глубоким удовлетворением он взглянул на нас, и глаза его заблестели. Но я-то знаю Рутенберга не первый год.
– И вы, конечно же, не объяснили им свой план?
– Нет, у меня для этого не хватает времени.
Рутенберга охватывает лирическая стихия, но это человек, проживший не одну, а три жизни. Его лиризм, так сказать, «практический», земной, не витающий в облаках. Наполненный плотью и кровью.
– Однажды, – рассказывает он, – мне пришлось работать допоздна. Около двух часов ночи я вышел из своего дома, чтобы немного прогуляться. Все вокруг меня давно уже спало. Обворожительная тишина царила на земле. Неописуемо красивая луна лила свой свет с неба на землю. Я задумчиво блуждал. Вдруг услышал голос. Одно окно большого одноэтажного дома было освещено и открыто. У стола сидел еврей и вслух читал Мишну. Керосиновая лампа освещала его лицо. Я вспомнил, что он читает это в память об умершем – имя умершего я уже забыл. Не могу передать вам, какое глубокое впечатление произвела на меня эта картина. Без преувеличения, я стоял в течение двух часов, прислонившись к забору и впитывал в себя мелодию, красоту древних слов, всю картину целиком – ночь, луну, открытое окно и человека с его старой, но вечной книгой. Я думал: здесь рождается религия.
– Здесь рождается народ, – сказал кто-то из нас.
Рутенберг увлечен своей работой, которая продолжается уже годы. Он погружен в нее, однако его зрение и слух открыты для всех происходящих в мире событий. Он всегда помнит о своих друзьях, разбросанных по всему свету.
– Пару